Хинельские походы

Госпиталь был одним из наших «слабых мест». Он размещался в домике дачного типа на живописной опушке леса, близ винокуренного завода. До войны там находилась заводская амбулатория. Теперь медперсонал этой амбулатории обслуживал раненых, собранных в госпитале со всех отрядов. Их было уже более пяти десятков. Но до сих пор нам не удалось заполучить ни одного врача. Медперсонал был малочислен — фельдшер Оксана Кравченко, две сестры и несколько санитарок выбивались из сил. Недоставало и медикаментов, простынь, подушек… Из-за отсутствия кроватей часть раненых лежала на полу. Остро необходим был хирург, хирургический инструментарий и многое другое.

Слушая длинный список претензий и просьб, я уныло шагал по палатам. Потемневшие лица бойцов с тоскливыми, глубоко запавшими глазами, бред тяжелобольных и раненых, духота и спертый воздух — все это производило тягостное впечатление.

За окном трепыхались на ветру бинты, до дыр простиранные, побуревшие от йода и бесчисленных перевязок.

Подписав разверстку на мягкий инвентарь и продовольствие, я вышел на дорогу, где ожидал меня Баранников, сидевший на облучке легких саней.

— Михаил Иванович! Вон еще раненых привезли! — он указывал на обоз, запрудивший главную улицу. — Уже с полчаса их на улице держат. Безобразие! Хоть бы в квартиры внесли!

Мы поехали к обозу.

— Эй, чей обоз? — крикнул Баранников издали.

Ездовой, неторопливый дядько, нехотя ответил:

— Наш, глуховский.

— Почему морозите раненых? — не останавливаясь, спросил его я, но ездовой молчал, словно не слышал.

Мы проехали дальше, оглядывая накрытые дерюгами и окровавленной одеждой розвальни.

Длинной колонной вдоль всей улицы стоял санитарный обоз. От лошадей валил пар. Озябшие ездовые ушли греться. Лишь в середине обоза стояли и дымили цигарками два партизана.

— Почему тут остановились? — спросил я, придержав лошадь.

— Где приказали, там и остановились, — ответил бородач, одетый в грубошерстный зипун.

— А кто командир ваш?

— Кульбака. Из Глуховского мы. Побитых сюда приставили… на похороны…

— Убитых? — переспросил я, думая, что ослышался.

— А как же, — вмешался второй партизан, — нужно как у людей. В бою хлопцы загинули, не в поле же их кидать… Пускай лежат тут в земле — около боевых товарищей.

— Я спрашиваю вас: весь обоз с убитыми?

— Весь, весь, как один! Наших более двадцати, а там лежат эсманцы, на пять подвод поклали. В ночи, в Хомутовском районе, — продолжал словоохотливый глуховчанин, — такое было! Эсэсовцев душ восемьсот срезались с нашими… Мы им всыпали!

Я погнал Орлика в конец улицы, туда, где стояли эсманские подводы.

Речь шла о второй группе эсманцев, которой командовали лейтенант Цымбалюк, мой товарищ по службе в армии, и его комиссар, директор эсманской школы Забелин. Вторая группа эсманцев выделилась из моей группы и формировалась здесь, занимая квартиры поселка при винокуренном заводе. Позавчера весь этот отряд, насчитывающий более двухсот партизан, ушел вместе с глуховчанами на оборону восточного направления, под Хомутовку, имея задачу занять село Старшое.

— Где Цымбалюк? — спросил я у Талахадзе, знакомого мне партизана второй группы.

Свесив черный чуб, Талахадзе дремал, опершись на передок саней.

Когда я повторил вопрос, партизан проснулся.

— Цымбалюка, товарищ капитан, нет, — приподнимаясь и угрюмо глядя на меня воспаленными глазами, ответил Талахадзе.

— Как, нет? Где он?

— Убит…

В глазах у меня померкло.

— Убит? Как же это? А Забелин?

— Тоже убит… оба убиты…

Талахадзе рванул с саней край брезента. Цымбалюк и Забелин лежали рядом… Так же вот рядом шли они вчера в атаку на Старшое, занятое батальоном эсэсовцев. Кинжальный пулеметный огонь скосил их на расстоянии полусотни метров…

Стирая с лица слезу, Талахадзе поведал мне о подробностях яростного боя под Хомутовкой. Цымбалюк и Кульбака вместе с хомутовскими партизанами проводили операцию на уничтожение эсэсовского отряда в селе Старшое. Гитлеровцам удалось незаметно получить сильное подкрепление и, превосходя в силах, они подпустили партизан вплотную, под кинжальный огонь пулеметов. Партизаны все же разбили эсэсовцев, но потеряли при этом сорок семь убитыми. И среди них — Елфима.

Уроженец Подолии, москвич по работе, Елфим был моим другом. Смуглолицый весельчак, напоминающий обликом и юмором Гоголя, он, нигде не унывающий, шел со мною через всю Украину вплоть до злополучного минного поля, разъединившего нас где-то под Курском. Недавно Цымбалюк прибился к нам и сразу же стал командиром второй, вновь сформированной группы. Занятые боевыми делами, мы так и не поговорили друг с другом о том, что случилось с ним в ту морозную ночь, когда нарвались мы на заминированное поле…

Рубя мерзлый грунт, партизаны копали братские могилы. Под вечер состоялись похороны. Надгробную речь произнес Фомич.

— Верю, — повторил он слова умершего Бондаренко, — верю, товарищи партизаны, встанут тысячи на место каждого погибшего за Родину! Тысячи патриотов поднимутся и отомстят!