Мы доехали до «Тургеневской» и на лавочках Чистопрудного бульвара встретились с Ниной, которая тоже привезла свои работы. Сидели, болтали, но в какой-то момент я захотел пúсать. Нет чтобы в кустики сходить, я пошел в единственный общественный туалет во всей округе. Он был в подворотне в доме справа от метро. Спустился я в него, а там у писсуаров стоят с красными бессонными глазами оба вчерашних разговорчивых суслика из КГБ, которые, даже не дав мне совершить то, за чем я пришел, заломили мне руки и выволокли во двор этой подворотни, где нас ждал тесный «Москвич», в который мы еле втиснулись. Я был зажат между этими болванами на заднем сиденье. Главный, майор, сидел справа, но держал руку высоко, согнув так, что локоть находился напротив моих зубов. И когда машина вырулила из двора, проехала по бульвару, развернулась в обратную сторону и мы приближались к лавке, где так и сидели Нина с Принцессой (вот опять же дебилы, не могли другой маршрут выбрать! Эх, совок…), этот майор прошипел: «Крикнешь – врежу!» (И опять-таки кто их заставлял держать открытым именно то окно, которое будет со стороны бульвара? И вообще зачем было открывать окна?). Я промолчал, оберегая свои зубы, которые мне неплохо в жизни потом послужили и более-менее целы до сих пор.
Довезли они меня до входа в приемную КГБ на Лубянке. Не в главное здание, а в такую избушку в несколько комнат с холлом. И вот завели меня в комнатенку сразу справа от входа, где усадили и стали опять со мной беседовать. Те, которые вчера толковали, еще в машине приговаривали раз пять: «Ну мы же просили не звать иностранцев! Ну мы же предупреждали!», как будто уговаривая самих себя… Тут уже воду в ступе толкли двое других; как водится, злой и добрый. Добрый потом не выдержал, послал злого в соседний гастроном купить кефир и булочки и предложил их мне.
Акция, назначенная на 10 часов утра, началась, естественно, без меня. Что там происходило, я узнавал из отрывков фраз, которые удалось улавливать, когда у дежурного звонил телефон и кто-то из моих обалдуев выбегал ответить. Вроде все шло по плану, и эти двое очень нервничали. Не знаю, что им от меня было нужно, если все и так уже шло. От того, выпустят меня или еще оставят у себя, ровным счетом ничего не изменилось бы, но они все же опасались, что если я окажусь на баррикадах, то события развернутся еще более неприятным для них макаром. Часа четыре я там просидел, пока на Арбате уже не стало утихать, а когда вышел, без всяких обязательств своим собеседникам, то рванул, естественно, во все лопатки на место событий. Был бы я умудрен, как сейчас, надо было потребовать еще справку, что я был там-то с такого-то по такой-то час… Еще на подходе к «Праге» меня перехвалил какой-то комсюк с повязкой ДНД (добровольная народная дружина) и боязливо сказал: «Виталий Иванович, мы вашу жену не трогали». Я ее сразу же нашел, и она подтвердила, что при всех разгонных действиях ее не трогали. Потом пришлось мне оправдываться и выслушивать множество возбужденных рассказов, как все происходило. Народ был в восторге.
Со слов очевидцев опишу отдельные моменты.
Собралось довольно много народу, большей частью наши хиппаны, но листы прикрепить для творчества не смогли, так как ни бумага, ни краски не прибыли. Я даже потом не выяснял у Лебедева почему. Забивать гвозди в забор не разрешили, так что пришлось встать спиной к забору и на вытянутых руках держать картины и фотографии Чапы (Сергей Чаповский, один из трех-четырех наших летописцев-фотографов) и картины. Одну держала его миловидная юная сестра Саша Сяо, стоя рядом с моей женой, которая держала как раз мой пейзаж-мечту с Эйчкидага, кто-то невысокий держал мою «Чернобыльскую тучу», единственную вещь, которую с натягом еще как-то можно счесть политической, и то если знать, что именно изображено. На ней в арочном проеме колокольни раскачивается колокол на фоне пейзажа с рекой, уходящей вдаль, и встает из-за горизонта тяжелая коричневая тучища. И слева из верхнего угла по всей картине крестом расходятся солнечные лучи.
Нину Коваленко с дочерью Ксенией забрали еще до Арбата и, продержав некоторое время и конфисковав навсегда ее картины, отвезли куда-то на «Речной вокзал» и высадили. Но 20 сентября, когда ее арестовали на ее собственной акции, которую она делала в одиночку, ей все-таки припомнили Арбат.