Хирургия мести

Ну еще бы — наверняка Захар поставил на огонь оставшуюся семгу и уселся за ноутбук, погрузился в работу и начисто забыл о разогревающемся ужине.

Так и было.

Кухня буквально утопала в черных клубах дыма, запах стоял невыносимый, а мой Лавров преспокойно сидел в кабинете и ожесточенно стучал по клавиатуре.

— Захар! — никакой реакции. — Захар, ты слышишь?! — снова ничего, и только когда я довольно сильно шлепнула его по плечу ладонью, Лавров вздрогнул и оторвал взгляд от монитора:

— Ох… ты вернулась? А чем у нас пахнет?

— Пожаром! — рявкнула я уже из кухни, где открывала окно и пыталась найти прихватку, чтобы спихнуть с огня безнадежно почерневшую сковороду с углями вместо рыбы.

— Я, видимо, увлекся, — виновато пробормотал муж, входя в кухню и отбирая у меня полотенце. — Не надо, я сам уберу. Ты смотри… вот задумался…

Я высунулась в окно чуть не по пояс, пытаясь отдышаться.

Легкие словно забило дымом, во рту ощущался противный привкус сгоревшей семги.

За спиной чертыхался Захар, пытавшийся отскрести от сковороды насмерть пригоревшие куски.

— Оставь, — махнула я рукой. — Все равно только выбросить… Ну скажи, вот почему ты такой? Ну как можно забыть сковороду на огне, а? А если бы я не пришла? Ты же так и настоящий пожар устроишь!

Захар продолжал ожесточенно скрести дно сковороды, что сопровождалось просто душераздирающими звуками, от которых у меня по спине поползли мурашки.

Я уже забыла, как пару часов назад боялась, что он ушел от меня насовсем, как не хотела возвращаться в пустую квартиру — сейчас я мечтала только об одном: чтобы Захар вот сию секунду, немедленно, исчез и перестал терзать мои барабанные перепонки.

Не в силах справиться с собой, я зажала уши руками и завизжала, срываясь в истерику:

— Прекрати! Немедленно прекрати, слышишь?!

В другое время Захар бы обиженно поджал губу, вышел из кухни и закрылся бы в кабинете до ночи, не откликаясь и не реагируя на мой голос. Но со вчерашнего вечера что-то в нашей семье пошло не по сценарию.

Захар вдруг изо всей силы бросил сковороду в мойку так, что камень, из которого она была сделана, раскололся, и вышел из кухни, метнув в меня предварительно такой полный злобы взгляд, что я невольно умолкла и отшатнулась к подоконнику.

Я так и стояла у окна, не в силах пошевелиться, до тех пор, пока Захар не вышел из спальни в джинсах и футболке и со спортивной сумкой на плече.

— Я поживу пока у Люси, — бросил он и вышел в прихожую.

Я сумела отлепить ноги от пола и, пошатываясь, пошла следом.

Захар зашнуровал кроссовки, вытянул из шкафа ветровку и снял с вешалки зонт.

— Захар… — хрипло сказала я и протянула руку, чтобы дотронуться до его локтя, но муж дернулся как от удара:

— Не надо, Настя. Я сказал — поживу у Люси. Не могу так больше. Я, правда, Стаське обещал… Но она поймет, да и не до того ей сейчас. Все, Настя, я поехал. Деньги, если что, в столе, я только карточку с собой взял.

Он вышел из квартиры так поспешно, словно боялся, что я его удержу и заставлю остаться.

Я бы так и сделала, но мне вдруг стало настолько обидно за себя, что я расплакалась.

Конечно — все кругом нежные и ранимые, у всех дела, у всех тонкая душевная организация… а Настя что?

Настя — домохозяйка без кругозора и интересов, ее дело — кастрюли и половые тряпки. Стаське он, видите ли, что-то обещал!

Конечно, со Стаськой ему интереснее — и поговорить всегда есть о чем, и веса в ней ровно в три раза меньше, чем во мне.

А я, между прочим, не виновата, что на нервной почве у меня весь обмен веществ полетел! Невозможно не жрать в три горла, когда постоянно нервничаешь из-за отсутствия работы и хоть каких-то перспектив ее найти.

Я, правда, никогда и не была миниатюрной стройняшкой, да и при росте в метр восемьдесят, сказать по правде, не такая уж я и корова, однако в сравнении с подругой, конечно, проигрываю.

Наверное, впервые за все время, что мы знакомы со Стаськой, я так ревностно сравнила себя с ней и ясно увидела, что сравнение не в мою пользу. И точно так же впервые я вдруг поняла, что Захару вполне могут нравиться другие женщины — например, та же Стаська.

В самый разгар моего самобичевания позвонила мама.

Вот это было совершенно некстати… никогда мои разговоры с ней не заканчивались, например, поцелуями, пожеланиями друг другу спокойной ночи — словом, ничем из того, что обычно говорят друг другу любящие мать и дочь.

Нет, в нашей семье так принято не было — мама обязательно на прощание покрывала меня бранью, обвиняя в чем угодно — от лени до убийства Кеннеди.

По ее словам, хуже меня вообще сложно было кого-то представить.

Я никчемная дочь, плохая жена, неумелая хозяйка, полная неудачница, которая даже работу найти не может.

Раньше, когда я была моложе, эти слова так больно меня ранили, что я потом часами плакала, пытаясь понять, почему мама так унижает меня, за что? Но с годами пришло озарение — а нет причины.