Хитклиф

— И каков был бы ваш ответ? — подчёркнуто легкомысленно прощебетала мисс Ингрэм.

— Тоже простой вопрос. Я сказал бы, что моё состояние неизмеримо.

— О?

— Да. Измерить его невозможно, потому что в настоящее время оно состоит из намерений и ожиданий.

Она вытряхнула цветы из передника.

— Не думаю, что маме понравился бы такой ответ.

— А я не думаю, что вам есть хоть какое-то дело до того, что нравится вашей маме.

Ещё один цветок упал с передника на стол.

— Может, это, конечно, и бессовестно, но надо думать о том, что нравится тебе самому.

— Верно. — Взяв цветок из её передника, я стал обрывать лепестки.

— Но что делать, — продолжала она, — если то, что тебе нравится, вовсе не в твоих интересах?

— Сравнить одно с другим; получить то, что тебе очень нравится, — уже само по себе достаточно интересно. — Я отбросил оборванный стебель и, поддев пальцем кружево корсета пастушки, повернул мисс Ингрэм к себе.

— Но как узнать?

— Никак, только по опыту. — Я коснулся губами её щеки.

— По опыту?

— Приходите ко мне в комнату сегодня вечером, когда все уснут.

Она чуть отшатнулась.

— В вашу комнату в конюшне? И что я там буду делать, скажите на милость? Среди ночи кататься на Вельзевуле?

— Если хотите. — Я поцеловал её.

— Не могу, — вздохнула она, — за мной следят.

— Кто? Ваша мама?

— Да. Она думает, что вы и я…

Я успокоил её, снова поцеловав.

— Надо сбить её с толку, — предложил я.

— А как?

— Она думает, что я имею на вас виды; каково моё состояние — никто не знает; естественно, она настороже. Но Эдгар Линтон, безусловно, богат и станет, возможно, ещё богаче, когда умрёт его дядя Дэнт. Переключите её на Линтона; его она не сможет не одобрить, да и не такой он пылкий поклонник, чтобы напугать родительницу; её тревоги улягутся, ну и бдительность ослабнет по всем направлениям.

Бланш рассмеялась. План, как я и предполагал, ей очень понравился.

— Понятно. Я буду вовсю conter fleurettes[17] с мистером Линтоном, чтобы заметила мама, а потом смогу делать, что хочу.

— А я смогу делать, что я хочу. Но я должен вас оставить; если не ошибаюсь, сюда идёт ваш невольный cavaliere servente[18].

Спустя несколько секунд из-за угла аббатства показался Линтон. Он вёл в поводу Вельзевула, верхом на котором сидел полковник Дэнт. Мисс Ингрэм отпрянула и, подмигнув, осыпала меня лепестками из передника. Потом, протянув руку, поздоровалась с Эдгаром и его дядей и вскоре уже сидела между ними в кресле епископа, любезничая напропалую с обоими — к полному удовольствию полковника и не меньшему замешательству его племянника.

Как по команде, с другой стороны появились, шумно обсуждая ужасающий скелет, леди Ингрэм и все остальные. Увидев дочь рядом с Линтоном, почтенная мамаша подняла лорнет; судя по всему, увиденное её удовлетворило. Всё шло по плану.

Теперь ничто не мешало нам пообедать, и мы уселись за стол. Передавая через щит сэра Уилфрида куски жаркого и стаканы вина, я посмеивался про себя тому, как удивились бы те, кому я прислуживал, узнай они, как я поднаторел в пикниках.

Пока я раздавал пудинг, Бланш и Мэри Ингрэм собрали ещё цветов, и к окончанию трапезы все мы, как олимпийские боги, сидели с благоухающими венками на головах. Достопочтенная мисс Бланш игриво подцепила посохом руку Линтона и подтащила его к себе — поправить венок. Потом позвала Мэри и мать полюбоваться результатом: «Голубые васильки на золотистом фоне — c'est ravissant[19]». Эдгар улыбался и краснел — он уже начинал плясать под дудку Бланш Ингрэм. Знал бы бедняга, кто задаёт тон на самом деле.

Даже сэр Уилфрид получил венок, но украшение епископского кресла так и не закончили — солнце припекало, выпитое вино довершило дело — всех разморило. Разговор потихоньку сошёл на нет; украшенные венками головы поникли; над остатками пудинга кружила пчела; через пятнадцать минут все задремали.

Что до меня, я пошёл к дубу и залез на него. Мистер Эр был прав — я часто приходил сюда, но вовсе не за тем, чтобы читать Оссиана.

С вершины этого дерева, единственного на самом высоком в округе холме, я мог видеть далеко на севере башню необычайной формы. Это, я был уверен, та самая башня, что мы с тобой заметили когда-то, гляди на юг со скалы Пенистон. Помнишь, она была похожа на буку «h»; мы называли её гигантским стулом; мы представляли, как, сидя на нём, кто-то смотрит в сторону западного моря. И вот в изгнании меня иногда утешала мысль: а вдруг ты тоже смотришь сейчас на башню — и наши взгляды встречаются в этой точке пространства.

Теперь, сидя на привычном месте у верхушки дерева и высматривая меж качающихся ветвей крошечную, едва различимую башню, я услышал внутренний голос. «Будь твёрд», — словно из глубин памяти, выдохнул он. «Будь твёрд».

— Кэти? — прошептал я, так ярко было наваждение. — Кэти?