Хитклиф

Но я обернулась раскидистым дубом, и, когда крылья твои утомились, ты опустился на мои ветви. Я закрыла тебя кроной, спрятала от переменчивой луны.

Но ты увидел её сквозь мои листья. Ты обернулся мерзкой извивающейся змеёй, шипящим ползучим гадом…

Но я не испугалась. Я стала птицей и запела так нежно, что ты поднял голову и стал извиваться в танце.

Но, танцуя, ты выполз из своей кожи и бросил её, блестящую. Я взглянула наверх. Ты стал каменным замком на горной круче, замком с тысячей бойниц, и за каждой бойницей стоял лучник, и на каждой тетиве лежала стрела, чтобы поразить меня, если я приближусь…

Но я обернулась ярким фонарём на высочайшей башне твоего замка и осветила тебе безопасный путь среди мрачных гор.

И я увидела: ты идёшь, и солнце светит тебе в спину, как будто ты входишь в освещённую дверь кухни, а я сижу в тени.

Ослеплённая.

Тогда я проснулась, и Нелли сказала тсс.

Это просто облако на солнце

ветвь на ветру

птица на окне

тсс, моя радость.

6

Так я был причислен к домочадцам мистера Эра и в тот же полуночный час подрядился усмирить Вельзевула и укротить самого себя. По правде говоря, я находил в себе гораздо больше общего с яростным вороным скакуном, нежели с кем-нибудь из двуногих обитателей Торнфилда.

Я понимал Вельзевула. В наших жилах бился один неукротимый порыв, наши души блуждали в одном кроваво-багровом эфире. Когда он встряхивал гривой, косил глазом, когда, стреноженный, нетерпеливо бил копытом, трепеща от желания вырваться на волю, — я был с ним заодно. Но я должен был сломить его — своего единомышленника.

Я должен стать врагом своему брату-близнецу, обратить против него то, что знаю о нашей общей природе, нашей общей горячей крови. Для этого надо заморозить кипение этой крови в себе самом — обратиться в лёд и камень. Пойми он, что мы схожи и равны, — он увлечёт меня в свой мятеж.

Я продумал план действий. Мне не приходилось, как на Перевале, заниматься чёрной работой — навоз выгребали мальчишки, подручные Дэниела, я же помогал ему в том, что требует навыка: задавал корм, принимал жеребят, холостил, объезжал. Теперь к этому добавился и весь уход за Вельзевулом. (Какой конь, Кэти! Шестнадцать ладоней в холке, кость крепкая, мускулы переливаются под чёрной, как вороново крыло, шкурой.) Я чистил его, кормил, убирал в деннике — всё это спокойно, уверенно, всегда в определённом порядке, с тем чтобы он привык, знал, что я буду делать, и, не обманываясь в своих ожиданиях, научился мне доверять.

Всякий день, чистя его скребницей, я пел одну и ту же старую балладу (из тех, что певала ты), и печальный мотив, похоже, зачаровывал коня.

Качает дева колыбель,
Поёт: «Усни, дитя, усни.
Отец твой не назвался мне,
Откуда родом, не сказал».

Помнишь, в полночь загадочный возлюбленный приходит за ребёнком, сознаётся: «Я юношей всхожу на брег, но чудищем уйду на дно» — и предрекает деве, что она погубит и его, и сына. Странная и неправдоподобная история, но Вельзевул не имел ничего против, во всяком случае, его умиротворённый вид не намекал на оскорблённый литературный вкус.

Так что с лошадью я справлялся. Труднее было справиться с собой. Как часто мне хотелось взбрыкнуть и послать к чёрту мелочные правила поведения, которые навязывали мне приставленные мистером Эром учителя или сам хозяин, и таким образом погубить всю свою будущность! Я скрипел зубами, но держался, и благодарю своего ангела, или беса-хранителя, который чудом останавливал мою занесённую для удара руку, ибо то, что я претерпел за эти три года, сделало меня по крайней мере достойным твоего выбора.