Хижина дяди Тома

— Мэри, Мэри, да ты, кажется, занялась политикой?

— Глупости, я ни капельки не интересуюсь вашей политикой, но издание этого закона, по-моему, было бы жестокостью, недостойной порядочных людей. Надеюсь, дорогой мой, что вы таких решений не принимали?

— Принят закон, запрещающий оказывать поддержку и помощь невольникам, бежавшим из Кентукки, — помедлив, ответил сенатор. — Невоздержанность аболиционистов привела к тому, что плантаторы в Кентукки находятся в величайшем возбуждении. Чтобы хоть сколько-нибудь успокоить их, сочли нужным издать подобный закон. Это было простым проявлением добрососедских отношений.

— Что же сказано в этом законе? Не может же он запретить нам предоставить этим несчастным существам ночлег, посытнее накормить их, снабдить каким-нибудь старым платьем и затем спокойно отпустить? Или именно это и воспрещается?

— Да, друг мой, именно это и подходит под определение: «оказывать помощь и поддержку».

Миссис Берд была маленькая, хрупкая, застенчивая женщина с добрыми, кроткими голубыми глазами, нежным, как персик, лицом и чарующим голоском. Особой храбростью она никогда не отличалась: рассерженный индюк мог своим кулдыканьем обратить ее в бегство, а солидному дворовому псу достаточно было оскалить зубы, чтобы она смертельно испугалась.

Муж и дети заполняли для нее весь мир, и этим миром она управляла больше с помощью просьб, чем приказаний. Была лишь одна вещь, способная вывести из равновесия эту мягкую и сострадательную женщину: всякое проявление жестокости могло довести ее до вспышек гнева, которые производили особенно сильное впечатление именно потому, что казались совершенно несвойственными ее характеру.

Услышав слова мужа, миссис Берд, быстро поднявшись, подошла к нему.

— А теперь, Джон, — сказала она твердо, — я желала бы знать, считаешь ли ты такой закон справедливым и можно ли совместить его с требованиями нашей совести?

— Ты не прикажешь расстрелять меня, Мэри, если я скажу: да?

— Я не ожидала этого от тебя, Джон! Ты не голосовал за него?

— К сожалению, голосовал, мой прелестный маленький политик.

— Тебе должно быть стыдно, Джон! Эти несчастные люди, лишенные приюта и крова… О, какой позорный закон, бессердечный и безжалостный! Я нарушу его при первом же случае… Мы дошли до очень печального положения, если женщина, не совершая преступления, не может предоставить кров и горячую пищу умирающим с голоду несчастным людям только потому, что они рабы, то есть в течение всей своей жизни подвергались унижениям и мукам. Бедные создания!

— Дорогая моя, выслушай меня. Все чувства твои справедливы и человечны, и я люблю тебя за то, что ты их испытываешь. Но, дорогая, нельзя давать волю чувствам без контроля разума. Дело не в наших личных переживаниях: на карту поставлены важные государственные интересы. Население охвачено таким возбуждением, что мы вынуждены жертвовать своими личными симпатиями.

— Нет, Джон! Я ничего не смыслю в вашей политике, но я твердо знаю: мой долг накормить голодного и утешить страждущего. Так вот, я подчиняюсь тому, что повелевает мне моя совесть, а не ваш закон.

— А что, если твой поступок повлечет за собой серьезные общественные бедствия?

— Я знаю, что этого не может быть. Всегда следует поступать так, как подсказывает сердце. В этом я твердо убеждена.

— Удели мне одну минуту внимания, Мэри, и я приведу тебе неопровержимое доказательство…

— Нет, Джон, говори хоть всю ночь напролет, тебе не удастся меня переубедить. И я спрашиваю тебя, Джон: прогнал бы ты из своего дома человека, умирающего от голода и холода, только потому, что этот человек — беглый раб? Сделал бы ты это? Скажи прямо.

Мы вынуждены признать, что наш сенатор был человек отзывчивый и мягкий. Он никогда не бывал способен оттолкнуть человека, находящегося в беде. Жена это прекрасно знала и вела наступление на плохо защищенные позиции. Поэтому ему оставалось только изыскивать любые меры, лишь бы выиграть время. Он откашливался, вытаскивал из кармана платок, протирал стекла очков, а миссис Берд, видя его нерешительность, проявляла все больше энергии.

— Хотела бы я поглядеть, — настойчиво продолжала она, — хотела бы я видеть, как бы ты поступил: мог бы ты прогнать, например, от своих дверей женщину в снежную метель или же выдать ее, чтобы ее засадили в тюрьму?.. Нет, нет, скажи: прогнал бы? Да?

— Это был бы очень тягостный долг, — печальным тоном проговорил мистер Берд.

— Долг, Джон? Не произноси таких слов! Ты сам знаешь, что вовсе не в этом твой долг. Это не может быть долгом! Если владельцы не хотят, чтобы невольники бежали от них, пусть обращаются с ними как следует — вот мое мнение. Если бы у меня были невольники (надеюсь, что у меня их никогда не будет!), я-то уж сумела бы вести себя так, чтобы они не убежали от меня и от тебя, Джон. Повторяю тебе: никто не убежит, если ему хорошо. Когда они решаются на побег, эти несчастные, то, значит, натерпелись холода, голода и страха. И незачем всем и каждому ополчаться против них. И хоть закон, хоть нет — а не подчинюсь ему, боже меня сохрани!..

— Мэри, Мэри, выслушай меня!