Хижина пастыря

На второй день в лагере подбитый глаз стал получше. Совсем опухоль не исчезла, но чуток спала. Как только взошло солнце, я подстрелил песчаного варана размером с мужскую руку. Наглый такой попался. Увидел меня – и даже не дернулся. Глянул – типа, что, хочешь кусочек попробовать? А я хотел, еще как! Только не кусочек, а все. Я сходил в хибару за «браунингом», а когда вернулся, наглец поджидал на том же месте. Загорал на вершине отвала. Секунду назад был королем горы, и вот уже его голова свисает с ветки в десяти метрах от той самой горы. Как там в поговорке? Сегодня пан, а завтра пропал. Вы, конечно, скажете, что двести сорок третий калибр великоват для охоты на ящериц, но к тому времени я уже страшно оголодал. Я бы и из пушки выстрелил. А потом слизывал бы варана с листьев.

Я приготовил его на углях, как абориген. И скажу вам честно, встречалась в моей жизни еда и похуже.

Брошенное жилье вызывает грусть. Наверное, эти бредовые мысли посещают только меня. Да и вообще, вы можете возразить – в мире много жилья не брошенного, а там все равно грустно. Видит бог, наш дом был именно таким. Скорее всего, пустая лачуга просто действовала мне на нервы. Я раньше не оставался в доме один. Чтоб совсем никого рядом. Оказывается, даже идти самому по бушу, и то не так одиноко. Поэтому, наверное, я и вспомнил наш дом. Самый обыкновенный дом из асбестоцементных листов – такой же, как остальные строения на улице. Единственной роскошной вещью в нем было мамино пианино. Я не понимал, зачем оно нам. Никогда не видел, чтобы на нем играли. По-настоящему, в смысле. Когда из Магнита приезжали маленькие кузены, они любили стучать по клавишам, но нормальной мелодии из пианино никто не извлекал. Если мама на нем и играла, то я не слышал. Она вытирала с него пыль, хранила на крышке фотографии в рамочках. На одном фото были мама и Кэп на каком-то побережье. Может, на той самой вечеринке, о которой вспоминала мама. Оба молодые и счастливые. У нее длинные волосы, а он без бороды. Дальше стоял мой младенческий снимок. Я выглядел не сильно довольным. Напоминал жирного старикашку, который требует жратвы, да поскорей.

Еще имелось фото, где мама одна. На нем она поет. В хоре или еще где. В руках у нее то ли программка, то ли книжка, а глаза смотрят вверх, будто мама поет крыше или небу. Ту фотографию я любил больше всего. Каждую неделю мама взбивала салфеточку, смахивала пыль с крышки пианино и протирала стекло на фотографиях специальным средством. Затем «Мистером Шином» полировала все пианино. Иногда пристально на него смотрела. Я, например, заметил это, когда мы пили чай. Она на секунду оторвалась от телика и уставилась на пианино с таким видом, будто вспомнила кого-то из далекого прошлого, кого-то умершего. Потом воткнула вилку в сосиску, и лицо стало равнодушным.

Временами я думаю о той фотографии. О мамином взгляде куда-то вверх. О маме, которая смотрит в небеса. Понимаете, я ее вообще не знал. Вот Ли я знаю хорошо. С мамами же совсем по-другому. Они постоянно рядом, но обычно невидимы. Лишь когда мама исчезает, ее начинает не хватать и появляется интерес к ней. Ли хочет, чтобы я ее знал. Мама, по-моему, никогда не хотела.

Если б кто-то услышал этот бред, то сказал бы, что тут, на краю географии, мне просто некуда время девать. Да, правда, у меня появилось больше времени на размышления, когда я освободился от города, людей и прочего дурдома. «Размышления» – слово, которого тогда, на прииске, я еще не знал. Мне нравится, как оно звучит. Мужика, который рассказал мне про размышления, переполняли слова. Боже мой, их было столько, что он в них тонул. Вот уж кто размышлял много. Имел кучу времени. Кадр. Он хотел, чтобы его знали. Хотя и боялся говорить о себе. Заявлял, что это слишком опасно. Может, так оно и было. Мне же терять нечего. Больше нечего. Только Ли.

После варана я два дня ничего не ел. Никто не подходил к лачуге и прииску. Я опять голодал. Кипятил воду в крошечном жестяном котелке и пил ее горячей – так казалось, будто она занимает больше места в желудке. Если б я заметил ворону или розового какаду, то подстрелил бы и съел. За отвалами я слышал жаворонков, но близко они не подлетали. Похоже, обо мне знал уже весь мир вокруг. Честное слово, я слопал бы что угодно – змею, кузнечика, даже шипастого ящера-молоха. Любое существо, которое проползло бы мимо. Только ничего не ползало, по крайней мере когда я смотрел. Пару раз я думал пожевать красную землю, но это уже для совсем чокнутых, а я до такого еще не докатился. Единственной моей пищей в те дни оказалось несколько мушек, да и то проглотил я их не специально. Жизнь во мне поддерживала только горячая вода, которая пахла дымом, фасолью и горелой жестью.

В хибаре я нашел еще две вещи – шляпу и карту; причем полезной оказалась только шляпа. Старая черная кепка, самая обыкновенная. С надписью «Пенрит ойл». Грязная и наполовину побитая молью, дерьмовая кепка, если честно, но села на меня хорошо. Все ж лучше, чем ходить арабом с тряпкой на голове.