Хижина

На этот раз никто ничего не говорил. Тишина опустилась, словно одеяло, и все, что слышал теперь Мак, — биение воды о причал. Но молчание снова нарушил он:

— Иисус?

— Да, Макензи?

— Меня в тебе кое-что удивляет.

— В самом деле? И что же?

— Наверное, я ожидал, что ты будешь более… Ну, с точки зрения простого человека, более впечатляющим.

Иисус хмыкнул:

— Впечатляющим? Ты хочешь сказать, красивым?

— Ну, я пытался сказать иначе. Я почему-то думал, что ты должен быть идеальным человеком, ну, ты понимаешь, атлетического телосложения, поразительной красоты и прочее.

— Все дело в моем носе, да?

Мак не знал, что ответить.

Иисус смеялся.

— Я же еврей, ты ведь помнишь. У моего деда по материнской линии был огромный нос. У большинства мужчин по материнской линии были большие носы.

— Я думал, что ты более красивый.

— По чьим стандартам? Между прочим, когда ты по-настоящему меня узнаешь, это будет тебе совершенно безразлично.

Слова, хотя и сказанные добродушным тоном, обжигали. Действительно обжигали, но почему? Мак несколько секунд лежал, соображая: может быть, он знает Иисуса… не по-настоящему? Может, то, что он знал, было просто иконой, идеалом, образом, через который он пытался постичь смысл духовности, но не настоящего человека.

— Почему так? — спросил он. — Ты сказал, что если бы я знал тебя по-настоящему, то не имело бы значения, как ты выглядишь…

— Это очень просто. Существо всегда выходит за рамки внешности, за рамки того, что только кажется им. И как только ты начинаешь познавать существо за пределами его приятного или же некрасивого лица, как это тебе свойственно по природе, внешность начинает блекнуть и блекнет до тех пор, пока окончательно не потеряет значения. Вот почему Элозия такое чудесное имя. Бог, который есть источник всего сущего, обитает внутри, вокруг и пронизывает насквозь, неизбежно проявляясь реальностью, и любая внешняя оболочка, которая прикрывает реальность, спадает.

Иисус замолчал. Мак некоторое время обдумывал слова, сказанные им. Через пару минут он решился задать еще один рискованный вопрос:

— Ты сказал, я не знаю тебя по-настоящему. Но было бы гораздо проще узнать, если бы мы всегда могли побеседовать вот так.

— Надо признать, Мак, что ситуация необычная. Ты действительно увяз, и мы захотели помочь тебе избавиться от боли. Но не думай, что лишь по причине моей невидимости наши отношения делаются менее настоящими. Они делаются другими, но, может быть, даже более настоящими.

— Это как?

— С самого начала моей целью было, чтобы я пребывал в тебе, а ты — во мне.

— Стой, стой. Погоди минутку. Как такое возможно? Если ты все еще полностью человек, как ты можешь пребывать во мне?

— Потрясающе, правда? Это чудо Папы. Это сила Сарайю, моего Духа, Духа Господа, который возрождает давным-давно разорванный союз. А я? Я предпочел жить изо дня в день настоящим человеком. Я полностью Бог, но по сути я человек. Как я сказал, это чудо Папы.

Мак напряженно слушал.

— Ты ведь говоришь о настоящем пребывании, а не о чем-то абстрактном, теологическом?

— Ну конечно, — ответил Иисус голосом звучным и уверенным. — Ради этого все и затевалось. Человек, сформированный из физической материи, сможет снова наполниться духовной жизнью, моей жизнью. Это требуется для того, чтобы возник в высшей степени настоящий развивающийся и активный союз.

— Но это невероятно! — негромко воскликнул Мак. — Я ничего не понимаю. Я должен подумать над этим. Однако у меня могут возникнуть новые вопросы.

— И у тебя еще целая жизнь, чтобы получить на них ответы, — засмеялся Иисус. — Но хватит пока об этом. Давай снова затеряемся в звездной ночи.

В наступившем затем молчании Мак просто лежал неподвижно, позволяя безграничному пространству и рассеянному свету поглотить себя, позволяя своим чувствам сдаться в плен звездам и стараясь думать только о том, что все это для него… для человечества… все это для нас. После, как показалось, долгой паузы молчание нарушил Иисус.

— Мне никогда не надоедает смотреть на все это. Расточительность Творения, как назвал это один наш собрат. Какое изящество, сколько томления и красоты даже теперь.

— Знаешь, — отозвался Мак, он в очередной раз как бы очнулся и был поражен нелепостью ситуации: где он, кто этот человек рядом? — иногда ты говоришь так, то есть, я хочу сказать, я вот сейчас лежу рядом со Всемогущим Господом, а ты на самом деле говоришь словно…

— Словно человек? — предположил Иисус. — Только некрасивый.

И он засмеялся, сначала негромко, но вскоре смех буквально хлынул из него. Смех был заразителен, и Мак вдруг осознал, что тоже смеется, откуда-то из глубины своего существа. Он уже давно не смеялся так. Иисус придвинулся к нему и обнял, сотрясая своими приступами веселья, и Мак ощутил себя более чистым, живым и здоровым, чем когда-либо с тех пор… он даже вспомнить не смог, с каких пор.

Постепенно оба успокоились, и снова установилась тишина. Казалось, что даже лягушки притихли. Мак теперь испытывал чувство вины зато, что веселился, смеялся, и на него снова накатывала, захлестывала его Великая Скорбь.