Хлеб и соль

Параев написал что полагалось. Надо было только поставить свидетельские подписи. Галлентэй поставил, а Дмитрий вдруг повернулся и тихо-тихо пошел прочь, втянув голову в плечи. Все посмотрели на него, не понимая еще, зачем он пошел. А он добрался потихоньку до первой березки и словно почувствовал себя вольнее. Распустил плечи и шею, шагнул раз-другой широко и свободно, и пошел, пошел.

— Митька, — крикнул Параев, — ты куда, пес кривой?

Не оглянулся Дмитрий, ушел.

— Понял он, — сказал Костромин. — Да вот Дмитрий-то. Нельзя ему было не понять. В тайге вырос. ...Ну, я пойду. У меня свое дело, у вас свое.

И ушел. Двое хмурых людей остались стоять молча, не глядя друг на друга.

Букет черемухи

Смуглый, длинноногий, большелобый мальчишка долго стоял на берегу озера. Его глаза щурились на солнце. Озеро тоже щурилось, и по нему плавали живые золотинки, как блестки жира в наваристой тайменьей ухе.

Ночью мальчишка спихнул с берега лодку-долбленку и, осторожно хлюпая веслами по воде, уплыл куда-то. Вода поплескалась чуть-чуть, чтоб смыть след от лодки, и застыла.

Где-то в горах подвывала волчица. Мальчишка недавно унес у нее пятерых волчат, теплых, лопоухих, зубастых.

Заимка спала — крохотный уголок человеческой жизни, отгороженный от большого мира озером, горами, кедрами. Мальчишка убежал с заимки в большой мир.

Когда чуть пожиже стала ночь, к озеру пришел высокий, костлявый человек в круглой фетровой шляпе. Он увидел, что лодки нет, но словно бы и не заметил этого. Он взошел на мостки, слаженные из двух досок, и опустил в озеро измерительный шест. Потом он что-то записал в большую, крытую клеенкой тетрадь, подошел к тому месту, где раньше лежала на берегу лодка, постоял, посмотрел в озеро и сел на камни. Он поставил локти на острые колени, цепко обхватил пальцами голову и держал ее так долго, словно самой ей не под силу было держаться. Подвывала в горах волчица. Не понять было, о чем думает человек. Человек этот был отец мальчишки, наблюдатель гидрометпоста Костромин. А мальчишку звали Алексеем.

Алексей кинул в лодку мешок с пятью волчьими шкурками. Он сам добыл эти шкурки и считал себя вправе взять их с собой.

В Карточаке, в конторе «Заготживсырье» за них дали премию — много денег. Заведующий конторой, известный всем охотник Галлентэй, похвалил Алексея.

— Давно пора, — сказал он, — нечего тебе делать на заимке. Батька твой одичал там совсем.

Алексей молчал. Ему не приходилось особенно раздумывать о батьке, какой он. Но обида на батьку скопилась большая. Пора уже ему бросить свою привычку учить детей ременными вожжами. Если б не обида, Алексей и не ушел бы с заимки.

Да нет, все равно бы ушел. Ведь учился в школе, кончил семь классов, знал о машинах и моторах, которыми владели люди. А тут надо плавать по озеру в лодке-долбленке и слушать, как тоскливо ноют деревянные уключины.

Восемнадцатый год шел Алексею, и его желания и страсти ворошились под смуглой кожей, как волчата в мешке, которых он принес из тайги, просились на волю.

Алексей убежал с заимки, сдал шкурки, получил премию. Что делать дальше, он не знал. Не знал, куда прислониться. Ни солнце, ни звезды не годились здесь, чтобы выбрать правильную тропу. Без дела жить Алексей не умел. Машины по-прежнему были далеки и недоступны, хоть видел их и мог пощупать рукой. Чтобы стать шофером или мотористом на катере, или хотя бы электропильщиком в леспромхозе, надо было учиться, надо было опять ждать, жить без денег. Он слишком долго ждал...

Растерялся. И, конечно, нашлись плохие попутчики, и он пошел с ними. Сидеть бы ему в тюрьме, да отец приехал в Карточак, хлопотал, просил как мог за сына.

Поверили слову старшего Костромина, знали, что оно крепко. И сам Алешка Костромин жалобно, от души, каялся и плакал.

Но на заимку он так и не вернулся. Неизвестно, что бы стало с ним дальше, если б не армия. Алексея взяли в авиационные войска за его звериное здоровье, за верный глаз.

В большом городе на людной улице девушка Лариса торговала цветами. Цветы потягивали потихоньку водичку из ванночки, и этого хватало им, чтобы жить — и ноготкам, и гладиолусам, и львиному зеву, и георгинам. Ванночка была вделана в зеленую тележку. Над тележкой брезентовый козырек. Под козырьком Ларисино лицо. Много цветов в тележке. Только не надо им быть рядом с Ларисиным лицом. Не видно их. Потерялись.

Лариса стоит со своей тележкой и, похоже, качает ее плывущая мимо толпа, как детскую игрушку, куклу с закрывающимися глазами. Вот прошел мимо парень — качнуло Ларису, и парень увидел, какие у нее глаза, большие, серые. И снова нет их, спрятались. Прошел еще один парень — и снова явились глаза. И так весь день. Иногда только Лариса ходила в парадную покурить. Утром она прятала в кармашек этикетки с цветов, чтоб нельзя было узнать их настоящую цену, вечером считала выручку, ту, что не надо сдавать в магазин, что причиталась ей, Ларисе. Иногда выходило пять рублей, иногда все пятнадцать. На эти деньги Лариса ходила в кино, на танцы, а иногда вдвоем с подружкой в кафе — кутить.