Хлеб и воля

Можно ли, например, допустить, что те пятьдесят копеек, которые получает в день парижская работница, или шесть пенсов (двадцать четыре копейки), зарабатываемых в день лондонскою швеею, или тот рубль, который платят в день крестьянину, представляют собою <издержки производства работницы, швеи и крестьянина>? Мы отлично знаем, что человеку часто приходится работать и за еще меньшую плату, но мы знаем также, что это происходит исключительно оттого, что при нашем великолепном общественном устройстве без этой ничтожной платы работник и работница умерли бы с голоду.

Мы думаем поэтому, что различные ступени в заработной плате представляют собою сложный результат целого ряда условий: налогов, государственной опеки, капиталистического захвата, монополии — одним словом, государства и капитала. Потому–то мы и говорим, что все теории относительно этой шкалы в заработной плате изобретены были уже после ее установления, чтобы оправдать существующую несправедливость, и что поэтому нам совершенно не нужно принимать в расчет те тонкие теории, которыми ее стараются оправдать.

Нам заметят, вероятно, что коллективистская лестница в заработной плате будет, как бы то ни было, некоторым шагом вперед. <Пусть лучше некоторые разряды рабочих, — скажут нам, — получают плату вдвое или втрое больше других разрядов, чем чтобы министры получали в один день столько, сколько рабочий не заработает и в год. Это, во всяком случае, шаг вперед в смысле равенства>.

Мы думаем, что это будет, наоборот, шаг назад. Ввести в новое общество различие между трудом простым и трудом профессиональным значило бы, как мы уже говорили, узаконить революцию и возвести в основное начало тот грубый факт, которому мы подчиняемся теперь, но который мы тем не менее находим несправедливым. Это значило бы поступить подобно тем, которые 4–го августа 1789 года провозгласили с громкими фразами отмену феодальных прав, а 8–го августа узаконили эти самые права, заставив крестьян выкупать их у помещиков и поставив последних под охрану Революции. Это значило бы поступить так, как поступило русское правительство, которое в день освобождения крестьян объявило, что земля принадлежит помещикам, тогда как раньше считалось злоупотреблением распоряжаться наделами крепостных крестьян.

Или же возьмем другой известный пример. Когда в 1871 году Парижская Коммуна решила платить членам своего Совета по пятнадцати франков (около пяти рублей) в день, тогда как рабочие, дравшиеся на укреплениях, получали всего тридцать су (около пятидесяти копеек), это решение приветствовали как высшее проявление демократического равенства. В действительности же Коммуна только подтвердила старое неравенство между чиновником и солдатом, между управляющим и управляемым. Со стороны какого–нибудь парламента такая мера могла бы показаться очень прекрасною, но для Коммуны это было изменой своему революционному принципу, а следовательно, осуждением его. Не наемную плату, на которую, между прочим, и прожить было невозможно даже рабочей семье, должна была платить Коммуна тем рабочим, которые сражались за нее. Она должна была счесть своим первым, святым долгом обеспечить существование своих борцов и их семей.

В современном обществе, когда мы видим, что министр заставляет платить себе по тридцати тысяч рублей в год, тогда как рабочий должен довольствоваться трямястами рублями или даже меньше; когда мы видим, что надсмотрщику над рабочими платят вдвое или втрое больше, чем рабочему, и что даже среди самих рабочих существуют разные платы — от трех или четырех рублей в день до двенадцати копеек, зарабатываемых крестьянкой, — мы негодуем. И негодуем мы не только на высокое жалование министра, но и на такое различие в заработке рабочего и крестьянки. Мы говорим: <Пусть привилегии, связанные с образованием, исчезнут так же, как и привилегии, связанные с происхождением!> Рабочие потому именно и становятся революционерами, что всякие привилегии их возмущают.

Но если они возмущают нас в современном обществе, то как же сможем мы терпеть их в обществе, которое начнет свое существование с провозглашения равенства?

Вот почему некоторые коллективисты, понимающие, что ступени в заработной плате не смогут удержаться я обществе, проникнутом духом революции, спешат провозгласить, что заработная плата будет для всех одинакова. Но здесь они наталкиваются на новое затруднение, которое делает из их равенства заработной платы такую же неосуществимую утопию, как и ступенчатая плата, предлагаемая другими.

Общество, которое овладеет всем общественным богатством и громко провозгласит, что все имеют на него право, какова бы ни была в прошлом доля участия каждого в создании этого богатства, — такое общество должно будет отказаться от всякой мысли о наемной плате, в какой бы форме она ни представлялась: в виде ли денег, или в виде рабочих чеков.

IV