Хлеб великанов. Неоконченный портрет. Вдали весной

Ощущение это у меня было все то время, что я шел вниз по извилистой дороге к городу. Оно возникло, когда я уже начал спускаться с обзорной площадки парка, нависающей над морем, и с каждым шагом становилось сильнее и неотступнее. А когда я дошел до того места, где пальмовая аллея сбегает к морю, пришлось остановиться. Я понял: или сейчас, или никогда. То неясное, что таилось в подсознании, где-то в самых глубинах моего мозга, мне надлежало вытащить на свет, исследовать, изучить и закрепить, увериться, что оно уже никуда не уйдет. Я понял, что должен это схватить — иначе будет поздно.

И я поступил так, как всегда поступают, когда пытаются что-то вспомнить. Я мысленно начал восстанавливать в памяти все, что было.

Путь из города — пыль и солнце, бьющее в спину. Там — ничего.

В парке виллы — прохлада и свежесть, высоченные кипарисы, черные на фоне неба. Тропинка, протоптанная в траве и ведущая к площадке, где стоит скамейка, обращенная к морю. Удивление и легкая досада при виде женщины, которая уже заняла скамейку.

На какое-то мгновение я почувствовал себя неловко. Она повернулась и посмотрела на меня. Англичанка. Я почувствовал, что должен что-то сказать — какую-нибудь фразу, чтобы потом можно было уйти.

— Прекрасный отсюда вид.

Именно это я и сказал — обычную банальность. Женщина ответила теми словами и таким тоном, какие и следует ожидать от женщины из хорошей семьи.

— Восхитительный, — сказала она. — И такой прекрасный день.

— Вот только далековато от города.

Она согласилась, сказав, что путь и в самом деле долгий и пыльный.

На этом все и кончилось Обычный обмен банальными любезностями между двумя англичанами, которые оказались за границей, которые никогда прежде не встречались и вряд ли встретятся вновь. Я повернулся, обошел виллу — кажется, дважды, — полюбовался оранжевым барбарисом (или как он там называется?) и направился обратно в город.

Вот, собственно, и все, ничего другого не было, — и все-таки было что-то еще. Возникло то самое чувство: что-то ты очень хорошо знаешь, но никак не можешь припомнить.

Может, все дело в ее манерах? Нет, манеры ее были обычными и приятными. Она выглядела и вела себя так, как девяносто девять женщин из ста.

Вот разве что — да, именно! — она не взглянула на мои руки.

Ну и ну! Что за ерунду я написал. Сам поражаюсь. Полнейшая бессмыслица. А напиши я по-другому, не сказал бы того, что хотел сказать.

Она не взглянула на мои руки. А я, знаете ли, привык к тому, что женщины смотрят на мои руки. Женщины — они такие шустрые. И так добросердечны, что я уже привык к выражению, которое тут же появляется на их лицах, — да будут они благословенны и черт бы их побрал. Сочувствие, деликатность и решимость никак не показать того, что они заметили. И отношение их сразу же меняется — появляется нежность.

Но эта женщина не увидела или не заметила.

И я начал вспоминать ее подробнее. Странная вещь — в тот момент, когда я от нее отвернулся, я бы ни за что не смог описать ее внешность. Я бы сказал только, что она светловолосая и что лет ей немного за тридцать, — и все. Но пока я спускался в город, ее образ словно бы разрастался, обретая новые подробности, — так постепенно проступает изображение на фотографической пластине, проявляемой в темноте подвала.

Одно из самых ранних моих воспоминаний — как в подвале нашего дома мы с отцом проявляли негативы. Никогда не забуду того волнения, какое я испытал. Пустой белый прямоугольник, опущенный в проявитель. И вдруг, неожиданно, появляется крохотное пятнышко, стремительно темнеет и разрастается. Волнующая неопределенность. Пластинка темнеет быстро, и все равно толком еще не разобрать, что там. Лишь хаотичное смешение темно-гр и светлого. А потом начинаешь узнавать: вот ветка дерева, чье-то лицо, спинка кресла, вот уже можно разобрать, что негатив перевернут вверх ногами — и ты переворачиваешь его, — и наконец у тебя на глазах из ничего возникает вся картина, тотчас начинает темнеть и пропадает снова.

Лучше описать то, что со мной происходило, я не способен. Покуда я шел в город, лицо женщины виделось мне все отчетливее. Я видел маленькие уши, очень тесно прижатые к голове, длинные лазуритовые[115] серьги, кудрявую волну необычайно светлых волос, чуть прикрывающих ухо. Я видел очертания ее лица, переносицу и глаза, светло-голубые и ясные. Я видел короткие и очень густые темные ресницы и слегка подведенные брови, изогнутые словно в легком удивлении. Я видел узкое продолговатое лицо и довольно жесткую линию рта.

Все это представало перед моими глазами постепенно, подобно, как я и говорил, изображению на фотографической пластине.

Не могу объяснить, что случилось потом. После того, как снимок проявляется, он начинает темнеть.

Но ведь то была не фотографическая пластина, то было человеческое существо. И потому проявление продолжалось. С поверхности оно перешло внутрь, за пределы плоскости — называйте это как хотите. Яснее я объяснить, наверное, не могу.