Хлеб великанов. Неоконченный портрет. Вдали весной

Но и она ведь всегда была ему хорошей женой, разве нет?

Она тоже в первую очередь думала о нем.

Думала?

Родни, глядящий на нее с мольбой, его грустные, неизменно грустные глаза.

Родни, который говорит ей: «Откуда мне было знать, что я до такой степени возненавижу кабинетную работу?» — и, глядя на нее в упор, спрашивает: «А откуда ты знаешь, что я буду счастлив?»

Родни, вымаливающий у нее жизнь, которая была бы ему по душе, жизнь фермера.

Родни, который стоит у окна своего кабинета в базарный день, наблюдая за стадом.

Родни, обсуждающий с Лесли Шерстон коров молочной породы.

Родни, который говорит Аврелии: «Если мужчина не занят любимым делом, то это не настоящий мужчина».

Вот что она, Джоан, сделала с Родни…

Потрясенная, она лихорадочно пыталась защищаться от того нового, что узнала о себе.

Она ведь верила, что так будет лучше! Ей приходилось делать то, что она считала практичным! У них росли дети, она заботилась о них. Ее побуждения не были сугубо эгоистическими.

Но дух протеста смолк.

Разве она не поступала как эгоистка?

Разве не ей вовсе не нравилось жить на ферме? Ей хотелось, чтобы у детей было все самое лучшее — но что значит лучшее? Разве Родни не имел права решать наравне с ней, что нужно или не нужно детям?

Разве не его слово должно было стать решающим? Разве не отцу положено выбирать, какой жизнью жить его детям, а матери заботиться об их благополучии, во всем поддерживая его?

Жизнь на ферме, говорил Родни, полезна для детей…

Тони бы она наверняка нравилась.

Родни позаботился о том, чтобы Тони занимался любимым делом.

«Я не умею заставлять», — сказал он.

Но она, Джоан, не побоялась заставить Родни…

Внезапно с мучительной болью она подумала: «Но я люблю Родни. Я люблю Родни. Это вышло не из-за того, что я его не любила…»

Но именно это, вдруг отчетливо поняла Джоан, и делало ее поступок совершенно непростительным.

Она любила Родни и тем не менее так с ним обошлась.

Если бы она ненавидела его, было бы куда понятней.

Если бы она была к нему безразлична, это не имело бы особого значения.

Но она любила мужа и, любя, отобрала у него право, данное ему при рождении, — право выбрать тот образ жизни, какой был ему близок.

Не раздумывая воспользовалась испытанным женским оружием — дитя в колыбели, дитя в утробе и лишила того, чего не вернешь. Частицы мужской сущности.

Потому что по доброте своей он не захотел с ней бороться, не захотел побеждать, оставаясь, вопреки всему, всю свою жизнь мужчиной…

Родни, повторяла она… Родни…

И твердила: мне ему этого не вернуть… я ничем не заменю… не смогу ничего сделать…

Но я люблю его, я на самом деле его люблю…

И я люблю Аврелию, Тони и Барбару…

Я всегда их любила…

(Но недостаточно — таков был ответ — недостаточно…)

Она думала: Родни… Родни, неужели я ничего не могу сделать? Ничего не могу изменить?

Весна цвела — был от тебя вдали я…

Да, думала она, разлучил надолго… после той весны… той весны, когда мы полюбили друг друга…

Я осталась, где была, — Бланш права — я выпускница школы Святой Анны. Живу без затей, стараюсь не задумываться, довольна собой, опасаюсь всего, что способно причинить боль…

Ни капли мужества…

Но что я смогу изменить? — спрашивала она себя. — Что исправить?

И она решила: я могу прийти к нему. Я могу сказать:

«Я виновата. Прости меня…»

Да, я могу так сказать: «Прости меня. Я не понимала. Я просто не понимала…»

Джоан встала. Ноги с трудом слушались ее, были будто чужие.

Она побрела медленно, с трудом, как старуха.

Шаг… еще шаг… одна нога… потом другая…

Родни, думала она, Родни…

Какой разбитой она себя чувствовала, какой беспомощной…

Это был долгий путь, очень долгий.

Индус выбежал ей навстречу из гостиницы, сияя. Он размахивал руками, жестикулировал:

— Хорошие новости, мемсаиб, хорошие новости!

Джоан тупо смотрела на него.

— Мемсаиб видеть? Поезд приходить! Поезд стоять на станции. Вы уезжать вечером.

Поезд? Поезд, который отвезет ее к Родни.

(Прости меня, Родни… прости меня…)

Джоан услышала, что она смеется… дико… неестественно… Индус с удивлением таращился на нее. Она взяла себя в руки.

— Поезд, — сказала она, — пришел как раз вовремя…

Глава 11

Просто как во сне, подумала Джоан. Да, все было как во сне.

Она зашла за загородку из колючей проволоки вместе с арабским мальчиком, который тащил ее чемоданы и визгливо что-то кричал по-турецки высокому толстому подозрительного вида мужчине, который оказался начальником станции.

А дальше ее уже ожидал такой знакомый спальный вагон и проводник в униформе шоколадного цвета.

И табличка «Халеб — Стамбул»[322].

Связующая нить между этим забытым Богом местом в пустыне и цивилизацией!

Вежливое приветствие по-французски, ее купе открыто настежь, постель готова — есть и подушка, и простыни…

Возвращение к цивилизации…

Внешне Джоан снова казалась спокойной и уверенной в себе путешественницей, той самой миссис Скьюдмор, что покинула Багдад меньше недели назад. И лишь она знала о поразительных, пугающих переменах, которые происходили у нее внутри.