Хлыст. Секты, литература и революция

Птица райская поет, и трубит огонь-труба,
Говорит, что мир широк и окончена борьба,
Что любиться и любить – то вершинная судьба. (304)

Тем же спокойным тоном литературной стилизации автор пытается воспроизвести речь пророка, в которого вселился Христос:

Аз есмь Бог, в веках предсказанный, […]
Аз есмь Бог и откровение […]
Аз есмь Бог вочеловеченный. (358)

Несколько раз автор пытается, сохраняя общее благостное настроение, пересказать любимую скопцами историю падения Адама и Евы. В стихотворении Брат и сестра герои ведут мирный разговор:

– Я твой брат, твой белый брат,
Ангел, что ли, говорят,
Все хочу я побороть
На Земле земную плоть. (310)

Герою вряд ли это удается; во всяком случае, другие стихи на тему райской птицы дышат эротическим напряжением.

Мы ходили, мы гуляли в изумрудном во саду,
Во саду твоем зеленом мы томилися в бреду.
[…]
И потом мы пожелали, чтобы ум совсем исчез,
Мы манили и сманили птицу райскую с небес.

И потом мы перестали говорить: «А что потом?»

Гусли звонко в нас рыдали, поцелуйный был наш дом. (315)

Так читатель входит в атмосферу радения. ‘Вертоград’ из названия этой книги означает, по-видимому, ‘город кружений’. «И будет дух – в кружении, как голубь круговой» (357). «И на Божьем кругу Все могу, все могу» (367). Бальмонт всячески пытается изобразить загадочное действие.

Ты оставь чужих людей,
ты меж братьев порадей,
Богом-духом завладей. (357)

Чтоб в круженьи белом, белом,

Чтоб в хотеньи смелом, смелом,
Ты сошел к нам Саваоф,
Саваоф, Саваоф! (372)

Мы как птицы носимся,

Друг ко другу просимся,
Друг ко другу льнем […]
В вихре все ломается,
Вьется, обнимается,
Буйность без конца.
Посолонь кружение […] (374)

Доверяя относительно редким историческим сведениям, Бальмонт считает, что хлысты кружились вокруг чана с водой. Впоследствии эту красивую версию будут воспроизводить в своих литературных ‘радениях’ Пришвин и Горький.

Слитно-дружное вращенье […]
Жернов крутится упорный, […]
Ног босых все глуше топот, […]
Близ рубахи – сарафан,
И напевной тишиною
Зачарован водный чан. (377)

СЛОВА ПОЦЕЛУЙНЫЕ

Бальмонт совершает интересную подстановку: упоминая именно белых голубей, то есть скопцов (в варианте Весов это сделано даже в названии всего цикла), Бальмонт игнорирует их крайний аскетизм и смешивает их с хлыстами. Фактически он распространяет на обе секты те миссионерские обвинения в свальном грехе, которые адресовались хлыстам, но никак не относились к скопцам. Ключ к разгадке бытия – осуществленное желание, и содержание радения Бальмонт видит в магическом преодолении препятствий на пути удовлетворения.

Мы в двух горницах раздельных, мы за тонкою стеной,
В час радений корабельных будем в горнице одной. […]
И теперь в великом чуде мы в раденьи корабля,
Светят очи, дышат груди, в Небе царствует Земля. (329–330)

По Бальмонту, хлысты и скопцы более всего озабочены любовью, которая звучит то в самом возвышенном из смыслов, то, напротив, приобретает вполне земной характер. Любовь происходит просто и конкретно, но наделяется мистическим значением. Бальмонт включает в эротическую игру даже древнюю православную оппозицию закона и благодати:

Мы не по закону,
Мы по благодати,
Озарив икону,
Ляжем на кровати. (321)

Следуя за Данилой Филипповичем и другими основателями раскола, Бальмонт особо разрабатывает тему осуждения брака. «Женатые разженитесь», – учил основатель хлыстовства. «Брак хуже блуда», – учили старообрядцы-беспоповцы. Бальмонт импровизирует:

Есть грех один и грех мучительный,
Хотя и много есть грехов. […]
То грех души с душою скованной,
То принуждение для губ. (360)