Хлыст. Секты, литература и революция

Ангел простых человеческих дел
В пляске Васяткиной крылья воздел […]
Духостихи отдают молоко
Мальцам безудным, что пляшут легко

[1245].

О скопцах Блок несомненно читал со студенческих лет. Возможно, ему вновь напомнил о них кинофильм Белые голуби, шедший с 3 апреля 1918 года[1246]. Фильм показывал основателя скопчества Кондратия Селиванова и его секту как предшественников революционеров-декабристов. Он был снят московской киностудией «Русь», основанной костромским купцом-раскольником Михаилом Трофимовым и снимавшей серию фильмов о старообрядцах, бегунах, скопцах, хлыстах и масонах. С этого начиналось советское кино; позднее «Русь» была преобразована в киностудию имени Горького. С режиссером «Руси» А. А. Саниным, Блок был знаком и переписывался[1247]. О своем позднейшем посещении другого фильма «Руси» Блок записал в дневнике; в тот раз он смотрел фильм о хлыстах[1248].

В Катилине оскопленный развратник становится народным героем, «бледным предвестником нового мира» (6/79). Не хлыст, а скопец – подлинный символ революции. Чудовищный гибрид Аттиса и Катилины, скопца и большевика – финальный результат слияния социальной, религиозной и сексуальной политики, которое издавна волновало русские секты и русскую интеллигенцию. Но теперь, вместо того, чтобы рассказывать о скопцах, Блок говорит об Аттисе; вместо большевиков говорит о Катилине. В Двенадцати Блок дал русской революции высшее отечественное благословение раскольничьим Исусом. В Катилине революция получает новую мистическую санкцию в образах мировой культуры. Странные иноземные герои привлекаются для обсуждения сугубо местных проблем. Начавший свой путь филолога с протеста против переодевания русской мистики в западные одежды, Блок заканчивает его новой травестийной подменой.

ВСЕМ ТЕЛОМ

В Двенадцати бинарные оппозиции ‘легкое-тяжелое’ и ‘мужское-женское’ тоже тяготели друг к другу, но еще использовались иначе, без структурного смысла, который их матрица приобретает в Исповеди и Катилине:

Что ты, Петька, баба что ль? […]
Потяжеле будет бремя
Нам, товарищ дорогой!

Так говорят в Двенадцати очередному мужчине, убившему женщину, которую он любил. Тут эти слова делают невозможное: они вылечивают от демонизма или, говоря другим языком, возвращают демона в херувимы. Петруха переродился, его личная тяжесть разделена в коллективном бремени, он облегчен, почти как Аттис после кастрации, и походка его меняется, совсем как у Катилины после метаморфозы:

И Петруха замедляет
Торопливые шаги…
Он головку вскидавает
Он опять повеселел…

Но как это произошло? Каким образом решился главный вопрос жизни? Разве может революция придать магическую силу словам, ведь она делает свое дело иначе? Ответа еще не было, Катилина еще не был написан, и Двенадцать лишь обещают его. Революция знает, как это делается; Блок верил ей, но сам способа не знал и показать его не мог; потому и было тяжело.

Революционер – особый человек; его жизнь подчинена «другим законам причинности, пространства и времени». В этих кантианских терминах символисты уже много лет формулировали свою анти-кантовскую фантазию всеобщего Преображения. Блок в ясной и революционной форме повторяет свое открытие, сделанное в одном из первых его стихотворений Испуганный. Преображение мира связано с преображением тела. Чтобы отречься от старого мира, надо отречься от своего пола. Чтобы из Катилины сделать большевика, его надо оскопить. Любимое Блоком апокалиптическое предсказание «времени больше не будет» уже связывалось им с превращением мужчины в женщину; тогда речь шла о Христе (5/598). В юношеском письме Блок сам мечтал стать Купиной, женским образом Божества, и ставил эту метаморфозу в связь со своей враждой к Аполлону. «Кто-то мне говорит, что я очень легко могу стать Купиной. Нет причины не верить. Преследуемый Аполлоном, я превращусь в осенний куст золотой». Белый отвечал с раздражением: «ты надеешься стать символом Богоматери – Ты, студент […] университета […] Тут или я идиот или – Ты играешь мистикой, а играть собой она не позволяет никому»[1249]. Меньше всего, однако, эта мечта была игрой; шли десятилетия, но она продолжала диктовать Блоку главные его образы.