Хлыст. Секты, литература и революция

Вряд ли такая уверенность была у автора этих стихов, даже не пытавшегося опубликовать их. Черемшанова не дифференцирует между хлыстами и скопцами. Иногда ее версия кажется ближе к хлыстовской:

Ноги босы, грудь гола,
Тебе, Господи, хвала!
…Слышу серафимий смех,
Сгубим, сгубим лютый грех!

В других стихах ее версия ближе к скопческой:

Взошла богородица на престольный порог –
Отлетел от тел наших предвечный порок.
Открывала богородица уста –
И от этого всякий грешить перестал[1706]

.

В отличие от подлинной героини фольклорных распевцев, этой богородице знакома внутренняя динамика. Под пером Черемшановой она проходит через настоящую метаморфозу, одним из средств которой оказываются розги. Автор верит в миссионерские истории о самобичеваниях хлыстов и разделяет концепцию физического страдания, которую корректно назвать даже не мазохистской, а мазоховской:

Узрите Вы, отступники, мое преображение […]
Размахнитесь, черные нагаечки,
Будьте тайными мне помогальщиками!
Усмирите греховную мою, соблазную плоть,
Помогите через вас мой грех перебороть[1707]

.

И в другом стихе еще выразительнее:

А ты, мила, порадей –
Меня розгами ты бей […]
Раны те да ссадины – божьи письмена[1708]

.

Автор перелагает в стихи рассказ Гакстгаузена и Мельникова о том, как вновь избранной хлыстовской богородице отрезали грудь и причащались ее кровью, и как потом она зачинала Христа во время радения:

– Кто меня, деву, любил,
Кто из груди моей кровь пил? […]
«Ох, тебе хвала, хвала!
Ты Христа нам зачала!»
…Чую, режет меня вострый нож,
…Мой сыночек на тебя будет похож…
…Где правда? Где ложь?

Ответить на последний вопрос она не может; но он не кажется ей ключевым. Ее стихи внеисторичны. Она не опирает свои стилизации на узнаваемые сюжеты сектантской истории; отсутствует в них и идея преемственности между сектантством и революцией. В ностальгических стихах Черемшановой живет чувство противоположного характера: ощущение невосстановимости традиции, необратимости ее разрушения и забывания.

Стала, зоркая сердцем, совсем слепа –
В пустырь упирается богородицына тропа.

Радлова

Утонченный поэт, Радлова пришла к своему особенному пониманию русской реальности после революции 1917 года. В двух ее первых поэтических сборниках хлыстовская тема менее заметна; она, однако, ясно слышна в сборнике 1922 года Крылатый гость[1709].

БЕЛЫЙ ГОЛУБЬ, ВОСКРЕСНИ

«Жаркая вьюга, круженье, пенье, радельный вечер» – такова атмосфера, в которой к поэтессе является ее «Ангел песнопенья». Герой этих стихов – херувим, голубь, ангел: животворящее начало, которого призывает, без страха ждет и в лучшие свои моменты получает героиня. Само название Крылатый гость с его пушкинской подкладкой спорит с мужским миром греха и возмездия. Легкий символ благой вести, непорочного зачатия, экстатического радения, Крылатый гость противопоставлен Каменному гостю, тяжелому носителю смерти, вечному страху грешного мужчины.

Слияние женщины-поэта с ангелом-демоном несвободно от истории. Жертвенный экстаз Радловой воплощает в себе особенно переживаемую современность.

Была ты как все страны страной
С фабриками, трамваями и калеками […]
И были еще просторные поля, буйный ветер и раскольничьи песни –
Сударь мой, белый голубь, воскресни […]
Плоть твою голубь расклевал и развеял по полю ветер,
Снится в горький вечер пустому миру –
Ни трамваи, ни фабрики, ни Шаляпин, а песня –
Сударь мой, белый голубь, воскресни.