Хлыст

«Мистический круг», руководимый Распутиным, противопоставляется «придворной рвани». Эта структурная ось — Распутин как могучая сила и глубокая пропасть, с одной стороны, и мелкие плоские бюрократы, с другой стороны, — организует все пространство блоковского исторического дискурса. Если круг Распутина и царской семьи был проникнут «своеобразным миросозерцанием, которое хоть по временам давало возможность взглянуть в лицо жизни, — то круги бюрократические […] давно были лишены какого бы то ни было миросозерцания»[2175]. «Распутин (рядом — скука)», — кодирует Блок все ту же ключевую оппозицию (7/301). Позднее, ненадолго оказавшись в большевистской тюрьме, Блок рассказывал соседу, «до какой степени вырубовцы, или вернее распутинцы, были активнее и приятнее, чем царские бюрократы». Ключевую роль здесь играли не политические соображения, а мистическое отношение к Распутину, то самое, которое он стремился вызвать в окружающих: Блоку «бросилось в глаза, что общение с Распутиным […] отражалось каким-то необъяснимым образом на личности того, кто общался с ним». Противников же Распутина Блок, во время этого разговора уничтожавший клопов на тюремной стене, презрительно называл «клопиными шкурками»[2176].

Понимание Блоком современного ему исторического процесса воплощено в его книге Последние дни императорской власти. Книга основана на документах и допросах, собранных следственной Комиссией Временного правительства, в которой Блок состоял чем-то вроде литературного сотрудника. Тем не менее, это вполне индивидуальная версия истории, над которой Блок продолжал работать и тогда, когда Комиссии уже не стало. Апокалиптическая интенция этого текста отражена уже в названии: Последние дни — популярная идиома из Откровения Иоанна. Работой над этой книгой Блок вошел в славную традицию: русские лирики — Пушкин, Тютчев, А. К. Толстой, Блок, Пастернак, Ахматова — в зрелые свои годы превращались в историков. Их лирика так же часто пророчила Конец Света, как их историография писала о нем как о произошедшем или происходящем событии.

В Последних днях Распутин цитируется сразу же, на второй странице книги, в авторитетной роли свидетеля по важнейшему из вопросов: «Император Николай II, упрямый, но безвольный […] Распутин говорил, что у него ‘внутри недостает’» (6/189). Управляла Россией Императрица, «которую иные находили умной и блестящей»; Блок признает за ней «твердый характер» — чему, впрочем, не мешает, что она была «всецело под влиянием Распутина». Блок глухо упоминает здесь то, что он называет «большим мистическим настроением», владевшим царской семьей. В кавычках перечислив несколько ярлыков, которые вешались на Распутина — мерзавец, комедиант, немецкий шпион, — Блок переходит к авторской характеристике, наполненной своеобразным сочувствием и даже уважением: «упрямый, неискренний, скрытный человек, который не забывал обид и мстил жестоко и который некогда учился у магнетизера». Этот портрет намеренно лишен мистики, что подчеркивается последней деталью, о которой Блоку сообщил Белецкий. И все же за ним кроется нечто необыкновенное, что Блок отнюдь не хочет смягчать: «Область влияния этого человека, каков бы он ни был, была громадна; жизнь его протекала в исключительной атмосфере истерического поклонения и непреходящей ненависти; на него молились, его искали уничтожить». Белецкий оценивал значение Распутина точно так же: «это была колоссальная фигура, чувствовавшая и понимавшая свое значение»[2177]. Другие действующие лица исторической драмы, даже и самые интересные лично Блоку, характеризуются им в связи с этой великанской фигурой: «Распутин швырнул Протопопова, как мяч, под ноги растерянным истуканам» (7/446). В целом, Блок характеризует Распутина как главный фактор истории, которую он пишет: «Недюжинность распутного мужика […] сказалась, пожалуй, более всего в том, что пуля, его прикончившая, попала в самое сердце царствующей династии». Блок знает, что его вывод воспроизводит предсказание самого Распутина: «моя смерть будет и твоей смертью»[2178].

Все эти чувства трудно воплотить в исторической хронике; лирика подходит для этого лучше, но Блок хочет писать историю. Компромисс был найден в Катилине, который писался почти в те же месяцы. Герой Блока до его метаморфозы — баловень женщин, развратный и корыстный любимец аристократии, человек с диким и неприятным взглядом — всем похож на Распутина. Далее, как мы видели, Блок уподоблял Катилину оскопившему себя герою Катулла; после этой метаморфозы Катилина становится вождем народной революции. Когда огонь революции, направленный в распутинские углы души, сожжет в них рабскую похоть (7/297) — тогда, рассказывает Блок на языке своих метафор, Распутин-Катилина превратится в Распутина-Аттиса. Кастрация, реальная или символическая, делает героя революционером. Дискурсивная спираль возвращается к своим основаниям, Распутин вновь сливается с Селивановым.

БУЛГАКОВ.