Хмельницкий (Книга вторая)

В челне было только одно весло. Сулима оттолкнул от берега челн и, вскочив в него, сильно раскачал. Вовгур, упершись веслом в дно реки, придержал челн, обождал, пока Сулима усядется. Он так и не отдал Сулиме весло, напряженно гребя наискось от берега. Сулима, стоя в челне, обернулся и помахал рукой Хмелевскому. То ли прощался с ним, то ли... будучи теперь недосягаемым, дразнил его, радуясь своему благополучному возвращению. Издали ротмистр не мог видеть глаз Сулимы, в которых светились теплота и искренность. Хмелевский в тот же миг повернулся и ушел, углубляясь в чащу прибрежного леса.

- Человечный шляхтич, - произнес Вовгур, налегая на весло.

- Знаем мы этого молодого Хмелевского еще по рассказам Богдана. Учились вместе, друзьями были в коллегии, - произнес Сулима.

- Богдан, Богдан... Столько я наслышался о нем. А какой он, этот бурсак, не знаю. Мать его с горя чуть было руки на себя не наложила...

- Да... Свой дом, хозяйство оставила, а сама уехала в Белоруссию.

Неожиданные воспоминания навеяли на обоих грусть. Вовгур греб изо всех сил, возможно и забыв о том, что он не на Днепре, а в чужой, далекой стороне. Сулима же сосредоточенно думал о встрече и разговорах с лисовчиками. На противоположном берегу его уже ждали родные казаки.

- Что-то ты, браток, долго гостевал у королевских лисовчиков! Чем тебя там угощали: кольями или розгами на европейский манер?

- О нет, панове братья, не угадали. К самому полковнику Стройновскому попал, а своих казаков только издали видел. Доброго здоровья, братья запорожцы, рад видеть вас! А где же это наш старшой? - крикнул Сулима казакам, вышедшим из лесу навстречу своему посланцу за счастьем.

- Максим под кедром в лесу. Только к обеду расправились мы с остатками голомозых...

Сосредоточенные здесь после многодневных боев с турецкими войсками казацкие сотни Перебейноса оказались в затруднительном положении. Капитуляция Бетлена перед Веной будто бы завершала освободительный "бунт" графа, но и обрекла на безделье охочекомонные его войска, состоящие из украинских казаков, польских жолнеров-лисовчиков, итальянских волонтеров и других воинов. Это поставило перед ними сложные, почти неразрешимые задачи. Особенно трудно приходилось казакам. Что делать дальше, где применить свои военные способности или даже отдать жизнь, если на Украине шляхта обрекла их на гибель? Все они несправедливо осуждены королевским судом на позорное изгнание и на смерть. Куда теперь податься им, к кому присоединиться? Ведь ни в Чехии, ни в Венгрии они не получат свободных поселений. А вернуться на родину - увы, несбыточные мечты!..

- Несбыточные мечты!.. До тех пор, пока сам народ Украины не станет хозяином своей земли, мы только во сне будем видеть ее, - сказал Максим Перебейнос, как бы вслух обобщая свои мысли.

- Может быть, Сулиме удалось договориться о нашем присоединении к отрядам лисовчиков? Ведь мы тоже называемся здесь лисовчиками. Потому что это мудреное греческое название - элеары - чуждо казакам. Правда, скрывает немного, кто мы. Не для казака оно, не для запорожца, - включился в разговор со старшим Иван Ганджа.

- Название лисовчики тоже не для нас, дружище Ганджа, - вставил свое слово и Базилий Юркевич. - Вот так могут принять нас и паны Стройновские. А потом, как Бородавку, на королевской веревке повесят. Переменить бы нам имя, гайдуками, что ли, назваться. Или уйти в горные ущелья да и поселиться там.

- А может, с итальянскими волонтерами двинуться в Италию!.. Передавали, что они тоже собираются отправиться домой... Эх, жизнь, жизнь! Отправиться домой, а их дома, как и наши, испанские захватчики между своими графами делят, - с печалью в голосе сказал кто-то из казаков.

Но джура, стоявший в дозоре на берегу, положил конец этим разговорам. Он наконец увидел, как с противоположного австрийского берега Дуная отчалил челн с живым Иваном Сулимой.

- Только почему-то он не один плывет, а в сопровождении вооруженного лисовчика. Был и третий с ними. Но, по-видимому, тот передумал плыть.

22

Перебейнос хотя и встал с замшелого камня, но не пошел на берег Дуная. Необычно для такой поры дня потянулся, отвернувшись, да так, что кости затрещали. "Дай мне совет, мама..." - чуть слышно затянул песню, как всегда, когда волновался в трудные минуты. Черные, лихо закрученные кверху усы слегка шевелились, и чуть приоткрывались скованные печалью уста. Негромкая песня, навеянная тоской, порой и совсем затихала. Мужественное, изуродованное оспой лицо его, непроницаемое даже для друзей, словно застыло в тяжелом раздумье. Заунывное пение - это вроде подбирания ключа к воротам, за которыми прячется его капризная судьба...

Думал ли Максим и о себе в эти тяжелые для его войск дни? Ведь он хорошо знал, что шляхетская Польша не отменит своего приговора и снесет ему голову. Сулима, да и многие другие казаки еще могут надеяться на милость короля. Но для него, Максима Кривоноса, атамана, никто не вымолит этой милости у кровных врагов. Да, Кривонос думал и о себе, напевая любимую песню, будто советуясь со своей матерью...