Хмурь

Хмурый мир стал смотреть дальше привычного и увидел нечто, что его встревожило. Почему так вышло, что все, кого я и Птаха видели на той стороне – будущие убийцы? Хмурый мир говорит, что каждый из них, от земледержца до моего наставника, от случайных дорожных дозорных до людей из степного поселка, станет причиной смерти других людей. Как это возможно? Люди не убивают друг друга с таким усердием, разве что…

Разве что Хмурый мир видит новую войну.

– Будет война, – ошалело произношу вслух.

Разумеется, будет. Почему я раньше об этом не подумал? Я понял, что земледержец хочет прибрать себе все другие земли края, но кто их ему отдаст? То есть кто-то, конечно, отдаст, согласится на зависимое соправительство, напуганный хмурями, остроглазыми дипломатами, союзами Полесья с соседними землями и другими соседними землями, но…

Да еще как-то со всем этим связаны энтайцы, вести о которых я вывалил на наставников после приезда. И варки, и люди к чему-то готовятся, а у деревяшек, конечно, есть свой неведомый интерес, который может оказаться похлеще всех прочих.

Будет война. Не в одних землях, так в других, если не во всех сразу. И в этот раз энтайцы с их учениями и варки с их машинами сыграют в войне роль поважнее.

По моей спине бегает стадо мурашек. Хрыч, сильно запрокинув голову, пьет из кружки. Оса подпирает стену, сложив руки на груди, смотрит прямо перед собой, и выражение лица у неё всегдашне-кислое. Ей хоть война, хоть дивный новый день – одинаковое зло и ненавидит она всё это в равной мере.

А я ведь совсем не цепенею больше перед наставниками. Не боюсь их. Не смотрю на них снизу вверх и даже не хочу слать их в самый мрачный мрак. Это так странно, очень-очень странно и отчасти даже грустно, потому что мне не на кого больше сгружать тягость своих открытий, теперь мы все – подобные друг другу гребцы в одной лодке, которая несется прямиком в водоворот.

Или… нет?

– Это мы уже угадали, – скрипит старый Пень. – Теперь нам понять бы, почему да как. И что можно с этим сделать. Что вы можете сделать.

– Мы?!

– Нет! – рявкает колпичка. – Мы! Мы-мы-мы!

– Утихни, – ворчит на неё Пень. Птица воинственно поднимает крылья и беззвучно разевает клюв. Пень усаживается на лавку, наливает самогонки и себе. – Оса, поднимай зад, твой черед занятия назидать. Пусть ведут выучней на дальнюю лужайку, и непременно этих с собой заберите, если они после вчерашнего способны передвигаться. А если не способны – передвинь их сама, поскольку как нам они тут без надобности.

Тень поднимается на передние лапы – словно гора сажи восстала из угла.

– А нам требуется подумать, – говорит Пень. И это значит, что на самом деле он уже всё придумал для себя.

Дракошка длинно потягивается и перетекает чешуйчатым телом ближе к столу. Таращится голодными зелеными глазами на колпичку.

– Пр-рочь, прочь, тварь! – несмело курлычет она, бочком отступая к середине стола.

Хрыч смотрит в свою кружку. Оса, прямая, как грабля, выходит из комнаты, в дверях сталкивается с Грибухой. Та вразвалку движется к нам с большим казаном наперевес. Из казана вкусно пахнет жареной капустой и мясом. Рукава рубахи у Грибухи закатаны, открывают дряблые толстые руки, и при каждом шаге на них колышутся валики жира. Колышется вся Грибуха, косолапая, улыбчивая, уютная. Ставит казан на стол, садится против Хрыча.

Бородач выуживает из бочки четыре кожаных кружки. До ужаса ловко у него это получается, цап – и на каждом пальце единственной его руки висит по кружке. Бородач с прищуром осматривает их, сильно дует внутрь, чихает и ставит на стол. Наливает самогона из гигантского кувшина. Самогон пахнет грозой и опятами. Что Пень с ним делает, мрак забодай?

Делаю глоток, и в горло впиваются тысячи дракошковых когтей. Из глаз брызжут слезы. Мраково ты племя, я не могу вдохнуть! Дракошковые когти вспарывают изнутри дыхалку до самого живота, падают туда камнем – и неожиданно растекаются мягким согревающим теплом. Я делаю вдох, всхлиписто-прерывистый, словно в прежние времена на Хмурой стороне. Перед глазами плывет.

– Много бр-ражки на борту, – голос колпички тоже плывет, словно она крякает из-под кучи тряпок.

Кто-то подвигает ко мне тарелку, вкладывает в руку ложку, и я зачерпываю горячую, крепко перченую Грибухину стряпню. Капуста, мясо, еще что-то сытное, волокнистое. Вкусно. Особенно после самогона.

Наконец проморгавшись, я вижу за столом наставников. На меня никто не смотрит, все едят и пьют, Хрыч и Бородач обсуждают что-то, сдвинув головы, взбудораженно хлопают руками по столу. Грибуха скармливает колпичке куски кособокой лепешки. Пень подсовывает мне заново наполненную кружку, и я делаю еще несколько глотков, словно в полусне. Теперь горло не дерет, просто согревает живот, а в голове становится мутно и славно. Где-то глубоко в груди развязывается тугой узелок, что всю дорогу не давал мне толком дышать. Я так привык к нему, что перестал замечать, только дышать в полную силу всё равно не мог. Даже боль в плечах и ребрах, к которой я привык с последней ночи в испытарии, становится тупой, нестрашной.