Хмурь

Столько воспоминаний – светлых, теплых. Со временем они выгорели, истончились, и теперь мне страшно до них дотрагиваться – кажется, даже если просто подойти поближе, чтобы внимательней рассмотреть – они рассыплются цветастой трухой, и тогда от прошлого не останется ничего, и тогда я стану таким же беспамятным и неполным, как все остальные нынешние хмури.

Живы ли мои родные? Сколько лет прошло – пять, семь, десять? Я не помню, не могу сосчитать. Помню каждый год обучения, но когда пытаюсь выстроить их в ряд, как горошины в стручке – они разбегаются.

Я не знаю, живы ли бабушка и дед. Да и надо ли мне это знать?

Они продали меня в здешнюю обитель, как продали всех других выучней их родные. Что мы теперь можем сказать друг другу при встрече? Сумеют ли они смотреть мне в глаза, нужно ли мне это? Что я могу и хочу услышать от них? Сбивчивые объяснения? На кой мрак они мне нужны?

Если бабушка и дед умерли, меня больше ничего не связывает с миром моего детства.

Если бабушка и дед живы, встреча разрушит мои воспоминания, потому что люди, которых я помню и люблю, не могли продать меня полесским назидаторам.

– Тебе непременно нужно в Загорье, – слышу я голос Пня, и он звучит так глухо, словно у меня на голове – толстая меховая шапка. – Теперь не важно, чего ты желаешь или не желаешь, поскольку творятся вещи, которых никто не ждал и не мог предположить.

А хотели наши наставники что-то знать, если уж на то пошло? Они выстроили науку для нас из записок Чародея и собственных знаний, которые восполнили то, чего не доставало в записях. У них что-то получилось… они на этом и успокоились. Отсекли лишнее, усилили удачное, готовят новых хмурей, которые будут сильнее нас и всё такое.

Для чего готовят? Это хоть сколько-нибудь тревожит наставников? Что земледержец собирается сделать с нами, с Полесьем, с другими землями, при чем тут энтайцы, какая роль отведена хмурям во всем этом?

И почему земледержец изменил свои планы? Ведь поначалу всё складывалось именно так, как ему было нужно – но почему потом появились пираты, болотцы, испытарии? Земледержец понял, что хмурей слишком мало, чтобы… что хмури слишком слабы, чтобы… что мы – просто совсем не то, чтобы… что? И поэтому он…

Нет, не понимаю. Не знаю, при чем тут энтайцы, болотцы Что они сделают для земледержца такого, чего не сделаем мы? Насколько мы оказались не тем, что он хотел видеть?

Нет, опять не так. Обитель была создана при старом земледержце. Кто сказал, что сын полностью следует планам отца? Или следует вообще? А, еще варки. Наверняка варки со своими машинами тоже при чем-нибудь.

Я совсем не понимаю, что происходит нынче на этой земле, я лишь знаю, что у каждой стороны есть свой интерес, Хмурый мир видит новую войну, а хмури – не наконечник стрелы, а острие копья, которое чья-то рука готовится вонзить в целый мир, не разбираясь, где в нём зло, а где… нет, не добро. Просто жизнь. Уж какая есть.

Что из этого – справедливость, и что мы должны вершить?

Совсем рядом с нами живут нормальные люди, ничем таким не забивающие голову. Сеют-пашут. Сегодня, быть может, собирают червеца в клубайке, к примеру. Вечером сложат его в кислый квас, сделают краску и продадут её на рынке в ближайшем городке или сами покрасят полотно и пряжу, пошьют себе красивые одежды ко времени свадеб. Что этим людям до хмурей, энтайских испытариев и земледержцевых интриг?

Зачем им новая война?

Откуда-то выныривает воспоминание: два года назад, время перед жатвой, сухая земля, оплетенная земляницей, смех баб, визг детей. Как меня занесло туда? Кажется, тоже спьяну. Отчего бы еще я полез к людям?.. Серьезные серые глаза под косынкой, надвинутой почти на брови. Поудалекий пригорок, за которым не видно смеющихся баб и визжащих детей. Смятые пучки травы мохны, выпростанные из косынки волосы цвета скошенного сена, острые плечи под небеленым полотном платьица, пахнущие земляникой губы, щеки, шея, крик-смех острокрылой песочницы в облачных небесах, а потом – глаза Птахи с бешеными котами, горящее от пощечин лицо, смех баб, визг детей.

…или нынче уже не червеца собирают, а камаху? Начала она вылупляться или нет? Сколько времени мы пробыли в испытарии? Я подсчитывал по пути, но теперь не помню, что насчитал.

– Накер, ты слышишь?

Делаю долгий глоток из кружки. Ставлю ее на стол аккуратно, как недавно делал Пень. Не хочу, чтобы он понял, насколько я пьян. Я сам этого не понимаю, пожалуй. Свой самогон Пень наверняка настаивает на мантихорьих хвостах.

Вообще-то я знаю, почему наставники не пытаются ни в чем разобраться. Потому же, почему и я не хочу ехать в Загорье: страшно. Страшно, что ответы окажутся хуже вопросов, или что их вообще нет, или… Нет.

Страшнее всего – задать вопросы, потому что это означает – воплотить то странное, непонятное и огромное нечто, которое жадно дышит в спину. Ведь пока еще можно промолчать, ни о чем не спросить, пока еще можно делать вид, что этого огромного – нет. А спросить – означает повернуться к нему лицом.