Хобо

Проснулся я около полудня, долго лежал, уставившись в потолок, покрытый трещинами, потом кое-как заставил себя встать. Вылезти из кровати никогда не поздно. Я почесал там, где обычно чешут мужчины перед тем, как одеться и умыться. Натянул на себя первое, что попало под руку, и, перешагивая через полные окурков пепельницы и стаканы с недопитой ракией, нехотя покинул свое убежище. Вынуждено, мне надо было срочно облегчиться. Уже в гостиной меня накрыло запахом жареного лука, и похмелье улетучилось. Сдерживая мочевой пузырь, я заглянул на кухню. В шелковом домашнем халате до пола, с собранными в пучок волосами, мать набивала фаршем перец и складывала его в кастрюлю величиной с огромный таз. Это был прогресс: в прошлый раз я застал ее снующей возле плиты в воскресном наряде для посещения церкви. Теперь она выбирала блюда, которые нужно готовить долго. С набожным смирением раскатывала коржи для слоеного пирога или чистила такое количество шпината, что набиралась целая раковина черешков. Она не хотела, чтобы ее дом превратился в зал ожидания. Похоже, мать в последний момент передумала — теперь она не была на все сто уверена в том, что хочет уйти. На самом деле, она всегда была борцом, причем настолько, что несколько раз обругала отца «говном», правда, сначала удостоверившись, что я ее не услышу. Я не сказал ей, что слышал. Может и сказал бы, потому что мне было интересно узнать причину ее гнева, но после того как однажды увидел, что она латает брюки мертвого сына, решил не спрашивать. Это были мешкообразные штаны с тысячей карманов, которые Бокан надевал, когда перетаскивал и расставлял оборудование своего бэнда, они вечно искали какие-нибудь гаражи, где можно было врубать звук на полную катушку. Тогда, не отрываясь от своего занятия, она сказала: «Когда мне его показали в родильном доме, он смотрел совсем как взрослый. Помню, когда твой отец увидел его в первый раз, он сказал: «Ух, настоящий мужик!» и не выпускал его из рук, пока Бокан не перестал плакать. А потом, когда он уснул, отец расплакался». Я стоял, уставившись на обломанные ногти на искривившихся пальцах матери. И даже когда она замолчала, я не мог отвести от них взгляда. В груди у меня стучало так, как будто вместо сердца там был барабан. Колени подгибались, меня тошнило, и все это от беспричинного чувства стыда. Я не решался глубоко вздохнуть, в горле у меня как будто что-то застряло, и в легких тоже, и вообще везде. «Прости ему», прошептала мать, поглаживая заплатку на выцветшей ткани. «Кому? Богу?», прохрипел я так, словно во рту у меня было полно крови. «Отцу», проговорила она тоже хриплым шепотом. «Это одно и то же, да?», я сглотнул кровь и вернулся в сообщество живых.

Короче, мочевой пузырь заставил меня вылезти из берлоги. Я пообещал матери остаться на обед и юркнул в ванную. Решил побриться и вымыть голову, чтобы задержаться здесь подольше.

За обедом мне бросилось в глаза, что отец посвежел, похудел настолько, что у него исчез второй подбородок, лицо стало костистым, с глубокими мужественными морщинами, а глаза ярко голубыми. Густые брови выразительно поднимались и опускались, сопровождая каждое его «да» или «нет». Глядя на него, я подумал, что нет ничего плохого в том, что люди страдают — настолько, насколько им выпало. Он неторопливо пережевывал еду, запивал ее вином, ненавязчиво предлагал немного выпить и матери, ну, хотя бы попробовать, «потому что это вино просто как лекарство». Важна не наклейка или форма бутылки, важен производитель, только имя производителя гарантирует, что год урожая именно тот, который указан. Мать отказывалась и все накладывала и накладывала в наши тарелки разные салаты. Сегодня я тоже не был склонен «принимать лекарства». Медицину и пороки я не смешивал.

Сразу после обеда мать отправилась на террасу повесить выстиранное белье. В карманах халата она вечно носила прищепки и платочки. Она сказала, что это срочно, потому что потом ей нужно пересадить фикус в горшок побольше и опрыскать из пульверизатора листья диффенбахии, пальмы, красулы, шефлеры, чайной розы и комнатного винограда. Отец остался наслаждаться вином и убирать со стола. Я оставил его разыгрывать из себя хозяина дома и рванул в город.