Хочу жить! Дневник советской школьницы

Я сразу же ушла, а за дверью долго стояла, схватившись рукой за голову, и мучительно думала: «Да, так всегда говорили мне взрослые: как живем?» Боль в душе была неопределенная и непрерывная, растекающаяся и давящая, точно зубная, она тянула вниз, по временам ее хотелось скинуть, оторвать. Я безнадежно и тяжело ходила по комнате, повторяя: «Так всегда говорят с детьми». Это как-то сразу все открывало. К восьми часам должны были подойти Нина и Дуся, но была уже половина десятого, а их не было. «Неужели просижу весь вечер и не увижу его?» – думала я, и мне хотелось плакать от досады и обиды. И опять я подолгу слушала через стену их разговор, морщилась и кусала губы, чтоб не заплакать. И все-таки опять не вытерпела, решив пойти и послушать там радио.

Я встала около рояля и, облокотившись на него, без дум глядела перед собой, чувствуя такую слабость и усталость, как после сильной физической боли, которая уже прошла, оставив чувство успокоения и довольства. Сестра и Женя работали, изредка переговариваясь. Я подошла к столу, чтоб взять альбом, и случайно увидела трамвайные билеты. «Можно я стащу у тебя немного?» – спросила я у сестры, а Женя, вдруг подняв голову и неожиданно весь просияв в улыбке, сказал: «Нельзя». Я смотрела на него, смеясь, и чувствовала, как поглощает меня обаяние его смеющихся серых глаз и преобразившегося лица. У него очаровательная улыбка, но он мало смеялся в этот вечер.

Около одиннадцати сообщили по радио, что в Ленинграде убит товарищ Киров, член Политбюро. «А-а! Боже мой!» – воскликнул Женя, схватившись за щеку, и голос его был наполнен слезами. Мне было немножко стыдно, что у меня ничего не дрогнуло в душе при этом извещении, наоборот, я чувствовала радость, подумав: «Значит, есть еще у нас борьба, организации и настоящие люди. Значит, не погрязли еще все в помоях социализма». И я жалела, что не могла быть свидетельницей этого страшного и громкого происшествия. Да, теперь такая буча поднимется. Весь остаток вечера ребята говорили про это. А когда они уходили, я стояла в комнате у сестер, и Женя все-таки ухитрился кивнуть мне из коридора через голову Ляли и помахать свертком бумаги. Меня сбивает с толку его ласковость и внимание, может быть, только благодаря моему положению ребенка он и относится ко мне так. Черт возьми! А я ведь люблю его.

<8 декабря 1934>

Как-то вечером сестра спросила меня: «Ну, как тебе нравится Женя? Правда, хорош». – «Женя? Да, веселый мальчик», – проговорила я равнодушно, а сама поду мала, что это неладно. В тот же вечер она сказала: «А знаешь, Нина, ты покраснела, когда он с тобой заговорил». – «Это когда, в последний раз?» – «Нет, перед этим». – «А-а, когда он спросил, как живем? Помню, помню. Это от неожиданности». И я внимательно следила за собой, чтобы говорить спокойно и не покраснеть вновь. Что за черт? Откуда они могли узнать, что мне нравится он? Или прочли мой дневник? Нет, такой подлости я от них не ожидаю, было б слишком гадко. И все-таки они что-то подозревают, а Ляля каждый вечер, как увидит, что я скучаю, спрашивает: «Не влюблена ли ты, Нина?» – «Нет. Не в кого», – отвечаю я равнодушно. «А правда, тебе бы следовало влюбиться. Хочешь, я тебя с Женей сведу?» Я в это время разговаривала с сестрой и, ответив ей, только тогда повернулась к Ляле: «Да, ведь интересно взаимно, а он, так сказать, обреченный».

<9 декабря 1934>

Женя, Ляля пришли такие веселые, оживленные и кипящие жизнью, а мне почему-то особенно тяжело было сегодня. Их жизнь так хороша и заманчива, а у меня нет никакой, я живу их жизнью, увлекаюсь их интересами. То, что было, осталось в школе, то, о чем мечтаю, где-то бесконечно далеко впереди, а в настоящем – пустота. Пустота! Коля и бабушка считают меня лентяйкой, и каждый день, когда я прихожу туда обедать, начинаются едкие замечания. Да, скоро этому поверишь. Я теперь уверена, что не успею подготовиться ни к какому рабфаку, но все же мне слишком тяжело расставаться с этой мечтой. Я просто стараюсь не думать об этом, заниматься стала мало, такой у меня упадок сил и жуткая пустота.

А тут еще Женька! Как это ужасно полюбить того, кто к тебе не только равнодушен, а просто не замечает, разговаривая так же, как с Бетькой, а иногда взглядывает так, как глядят на неодушевленную принадлежность комнаты. Я сама не знаю, чего хочу, в душе смутно и темно, как в реке в половодье. И я знаю – меня скоро прорвет. Как это выйдет, еще не знаю, но только я или расплачусь как-нибудь, или, чтоб убежать от себя и от одиночества, уйду в школу забываться в грубом и развратном флирте, или, может быть, отравлюсь. Я чувствую, как что-то подступает и заволакивает, – и нет никаких сил бороться с любовью и тоской.