Ход конем

И лейтенант, не оборачиваясь, двинулся по одной из деревенских улиц. Он шёл, как гладиатор к арене цирка, плотно ставя ноги на пыльную дорогу, накрытый, как плащом, прозрачным июньским небом с редкими облаками и сухим выгоревшим солнцем. Единственными яркими пятнами в этом мареве было большое мокрое пятно на спине потёртой самохинской гимнастёрки и хрустящее, с иголочки, обмундирование Подкопина. Алексей подхватил свой новенький вещмешок и устремился за своим новым командиром.

* * *

Из пелены сентябрьского дождя, через бруствер окопа бесшумно соскользнул Самохин, за ним появился молчаливый бурят Бодьма Николаев. Они приняли сверху тело в немецкой форме, голова была замотана какой-то тряпкой. Через мгновение в окоп скатился самый молодой член разведгруппы – рядовой Илья Ларочкин. Последним в окоп скатился Алексей.

– Фу! Все целы? – переводя дух и тяжело дыша, спросил Самохин.

– Вроде… – за всех ответил Илья Ларочкин.

– Подкопин и Ларочкин, отконвоируйте фрица в штаб, а я с бойцами – спать.

– Товарищ лейтенант… – заныл Ларочкин.

– О еде, Ларочкин, молчи! Усё буде, как говорит майор Кирющенко, но опосля и в лучшем виде.

Перед самой околицей Алексей неожиданно рванул к кустам орешника, что стояли в стороне от дороги.

– Что, прижало, Леонидыч? – обманчиво ласково и предельно искрение спросил у старшего по званию рядовой Ларочкин.

– Прижмёт, когда штабной особист на губу сошлёт за неуставной вид. Ещё царь Петр I наставлял: «Подчинённый перед лицом начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальства». А мы с тобой любое начальство такими сапогами не только смутим, но и разозлим. Так что пошли наяривать.

– Так мы же с задания!

Пока Подкопин сдавал с рук на руки немецкого языка, Ларочкин умудрился где-то урвать котелок каши с тушёнкой и, ополовинив его, теперь в благодушном настроении токовал перед связистками полка. Естественно, разговор шёл о подвигах славных разведчиков, «ибо они – самая соль всех родов войск Красной армии». То ли девушки и в самом деле были так увлечены рассказом, то ли, спасаясь от штабной рутины, делали вид, что им это всё безумно интересно. Но они всякий раз улыбались и смеялись, где того требовала канва повествования, а где надо, вскрикивали от страха и удивления. Ларочкин, слегка порозовев от удовольствия, вещал «о подвигах, о доблести, о славе».

– Мы даже поначалу и не обратили внимания, куда он делся. Беру я, значит, фашиста на прицел и вижу… Как-то странно, против ветра, колышется бурьян. А фрицу невдомёк, смотрит куда-то в сторону. Видно, светлое будущее своё высматривает. Думаю: «Пора снимать, слишком долго он в кустах семафорит» – и целюсь ему в плечо. А он вдруг брык… и пропал. Не успел я удивиться, как вижу в прицел, что на месте немецкой башки появляется голова Подкопина. И улыбается в тридцать два зуба, как Любовь Орлова.

В этот момент на крыльце штаба появился старший сержант и сразу заметил самозабвенное токование Ларочкина. А тот прикрыл глаза, поднял руку к лицу и, отбивая такт своим словам, вещал. Женщины, стоя возле Ильи, впали в гипнотический транс от его рассказа.

– Рядовой Ларочкин, не крутись в этом цветнике, как медведь на пасеке. Знаю я тебя – всё потопчешь! Берегитесь, девушки, рядовой Ларочкин – наше секретное оружие. Выпускаешь его на фрицев, а он их всех давит интеллектом.

– Так мы не фрицы! – задиристо ответила одна из девушек.

Крепко сбитая, но при этом изящная и прекрасная в своей южнорусской красоте. Лицо круглое, брови черные вразлёт, темно-вишневые глаза, полные лукавого света, волосы цвета вороного крыла заплетены в толстую косу. Сочные, хорошо очерченные губы. И дополняли эту красоту две очаровательные ямочки на щеках.

– Он, Катюша, – коротко кивнул Ларочкин.

– И откуда это такой строгий старший сержант появился? – заинтригованная рассказом Ларочкина, вступила в игру Катюша, решив сама попробовать на зуб и язычок хвалёного разведчика.

– Где был – уже нету, а где буду – отсюда не видно, но куда ни приду – всюду домик пряничный, окошечки из мятной глазури, ставенки марципановые, крыша блинком накрыта, а сверху петушок сахарный кукарекает, зовёт чайком побаловаться.

– Врать-то ты, я смотрю, горазд.

– Не любо – не слушай, а врать не мешай.

– И как жена тебя такого терпит?

– Совершенно спокойно.

– Это почему? – испугалась запретной темы на войне Катя.

– Поскольку я холост и неприхотлив в быту!

– Будете в наших краях, – обрадовалась девушка, что не задела ничьего горя, – заходите на огонёк. Петушок сахарный, чай, не зря кукарекает.

Катюша поняла, что ей не переговорить старшего сержанта. Этот балагур её, известную хохотунью и грозу штабных волокит, сейчас обходил, а может, и объезжал на кривой козе.

– Как же не зайти, зайдём, коль петушок кричит, надрывается. Желаем здравствовать, барышни.

– До свидания!

Девушки стали прощаться, а Илья, оглядываясь и махая рукой, направился вперёд. Подкопин пристроился к нему в спину.