Ход кротом

— … Мне устроили хорошую выпивку. Разговоры их сводились вначале о прошлом махновщины, потом о настоящем. Я имел смелость говорить откровенно и возмущаться Свердловым, что де-мол при нем часть населения, особенно стоявшего близко к административному управлению, богатеет, а рабочий класс влачит свое жалкое существование. Моя демагогия была совершенно чужда для Шаровских, Карпенка, Василия и Алексея, и других. В основном, вся эта публика занималась собственным хозяйством, которое было для них наиболее выгодно. Один только Иван Чучко, работник кооперации, был склонен меня поддержать. Другие ухватились за мысль создания артелей и коммун по собственному уставу, но по форме анархических. Я слышал от них, что они пытались создать какую-то артель промысловую. Но, когда к ним послал Союз председателя, они повели против него борьбу и были исключены.

Белаш прервал движение карандаша по карте, помолчал чуть-чуть и резюмировал:

— Так москали нас и съели. Ведь любая коммуна свободно может войти в Республику или выйти. А тут хорошие условия предлагают. У нас ревкомы выборные, у нас тебя судят местные, черта их обдуришь. А у них председатель назначен из райкома, в твои дела не полезет. Народный судья так и вовсе в городе, вникать не станет. Вот, войдут они в состав УССР, а потом смотришь: в коммуне половина пришлых уже. Свои же кто уехал, кто за строптивость исключен. И вот уже там колхоз, а в колхозах сейчас как? Разверстку не сдал — все, контра, пожалуйте к стене. А как нам теперь воевать? Они все же свои, и по анархическому свободному выбору перешли на сторону Киева.

— Таких «своих» мы в Гнилом Море топили, — фыркнул Каретник. — Ведь Киев назад не отпустит их. При Ленине бы отпустил, там эсеры с большевиками взаимно за горло держались, одни вторым лихачить не позволяли. Сегодня суверенитет республик понимается просто: как суверен сказал, так и будет. Возражать некому! А законы потом какие надо напишутся, и в газетах потом все растолкуется и сойдется, как в задачнике… Так ведь это ж, пойми, потом!

Белаш поскреб чисто выбритый затылок:

— Вся эта публика очень скучала о махновском прошлом. Жаловались, что их часто вызывает НКВД в Киев и отрывает от работы. Но никто не верил, что махновщина рано или поздно может быть воскрешена, как массовое движение. С их слов, население разочаровано в махновщине, и, если бы среди него появился Махно, оно бы его связало и передало в руки Советского правосудия.

— А разочаровано чем именно? Ведь бежали к нам люди многие. От продразверстки, от налогов на яблони.

Тут Белаш выдохнул с шумом:

— В селе Желобок я остановился у знакомого махновца, кронштадца, вернувшегося домой из Финляндии, кажется, в двадцать пятом. Из махновщины он был вырван мобилизацией в Красную армию и попал в Кронштадт, а был он левым эсером. Он говорил, что людей нет, они запуганы. И что главное — движение обезглавлено, после покушения на Ленина эсерам никто не верит. Потому он чувствует себя усталым и ничего не делает.

Семен, продолжая водить бинокль по горизонту, только плюнул:

— Если ничего не делать, и будешь чувствовать себя усталым. Не от выработанности, а от бестолковости жизненного существования, говоря научно.

Нестор Иванович, повернувшись так, чтобы никто не видел, достал черное зеркальце и который уже раз постучал пальцами по гладкому. Напрасно. То есть, всякие там справки на манер Брокгауза-Ефрона зеркальце выдавало безотказно. Корабельщик же с того чертова взрыва молчал вот уже восемнадцатый месяц.

Получается, нашлась и на него управа.

Ну так что же: когда дюжину лет назад Нестор приехал в Москву, он там вовсе не надеялся найти столь мощного союзника. Но не дрейфил. А теперь, когда за спиной большой вольный край, когда есть и люди, и опыт…

Опыт говорит: большевики все же больше свои, чем резко воспрявшие агенты иностранцев. Это сейчас мусью с панами выгоды сулят, а перейди к ним, что будет? Давно купленная книжка Платона привила Нестору интерес к античным авторам. И у кого-то вычитал он чеканное, краткое, окончательное: «Любят собирающихся предать, но ненавидят предавших».

Вот бы сейчас и посоветоваться с Корабельщиком — а он молчит!

Нестор убрал зеркальце. Вздохнул о днях в Москве, когда сам он взлетал в седло с места, когда все еще казалось впереди, когда грозовые тучи на горизонте дышали вызовом, возможностью проявить храбрость и лихость… А не обещали тусклые дни, унылые ночи за штабными бумагами. Даже сон отдохновения не приносил: снилась Нестору в последние месяцы мутная жуть. Словно бы живет он в Польше, в лагере перемещенных лиц, перебивается ошметками да подачками американских синдикалистов… А жена его не Настя вовсе, Галина какая-то. Нет, яркая женщина, красивая. Но вовсе чужая. И сына не видел Нестор в тех снах, и просыпался со странным чувством, будто что-то важное потерял или не понял. И с каждым сном все сильнее болело сломанное на той войне ребро…