Ход с дамы пик

— Сюрреализм, — отметил журналист, и Лешка согласно кивнул. После этого они, расслабившись, стали изощряться в остроумии по поводу моего «ноу-хау» в области раскрытия преступлений, с реминисценциями из американских триллеров и язвительными репликами насчет болезненного стремления некоторых женщин к оригинальности любой ценой. Я краем уха слушала это словоблудие, отмечая, как, однако, осмелел журналист. Правда, он все время деликатно оговаривался, что никоим образом не хочет меня обидеть, а просто обозначает определенные жизненные закономерности, но я и не обижалась. Пусть они упражняются, а я пока, вовсе не думая об оригинальности, пыталась сообразить: есть шесть убийств, они явно замыслены одним преступным мозгом, пусть даже исполнены разными руками. Должен быть почерк преступника, должно быть что-то, ради чего совершаются эти убийства. И наверняка это «что-то» можно заметить, анализируя обстановку каждого из этих убийств. Но вот что? Похищение фетишей с каждого трупа еще не почерк; это, насколько я понимаю, укладывается в «модус операнди». А в чем тогда заключается почерк? Меня не покидало ощущение, что нужно только найти правильный угол зрения, и я увижу эту примету почерка. Для этого я и развесила картинки, чтобы мои глаза привыкли объединять их и воспринимать, как единую картину; может быть, потом из этой общей картины выплывет какая-то деталь… Завтра получу остальные фотографии, сделанные во время моего путешествия с Кораблевым, и пристрою сюда же. Интересно, имеет отношение к убийству пустая кассета от фотоаппарата «Полароид»? Вот в чем сложность осмотров в общественных местах — никогда не знаешь, что изымать. В первые часы после обнаружения трупа, как правило, непонятно, что валяется на месте происшествия просто так и потом будет загромождать дело, а что из кажущегося ненужным потом пригодится как воздух. В итоге получается, что под конец следствия, когда обстановка места происшествия изменена безвозвратно, кусаешь локти — не изъято именно то, что имеет самое важное доказательственное значение. Через два месяца после возбуждения уголовного дела появляется подозреваемый и выясняется, что для того, чтобы доказать его вину, позарез необходим окурок из-под стола, на который, фигурально говоря, наплевали при осмотре, поскольку замучились описывать и упаковывать пустые бутылки, никому не пригодившиеся… А в квартире уже сделан капитальный ремонт и живут другие люди…

— Леша, — спросила я, прерывая оживленное обсуждение особенностей сюрреалистического искусства, на которое плавно свернула их беседа, — а Синцов не говорил, он получил данные по телефонным разговорам Черкасовой?

— Наверное, ничего интересного, раз он не говорил, — отозвался Лешка.

— А дом-то он проверил, где нашли труп Черкасовой? Что там по жильцам? Лешка пожал плечами.

— Ладно, — я поднялась с места, — покараульте кабинет, я к шефу схожу.

Зайдя к прокурору, я попросила его позвонить начальнику ГУВД, которого он, помнится, по-дружески именовал Гришей, и спросить, как получилось, что в день убийства Риты Антоничевой он привозил ее отца на место происшествия. Меня интересовало, как Антоничев узнал о смерти дочери, откуда его забирал начальник главка и куда отвез потом. Мне только странно было, что Синцов сам еще не выяснил этого у себя в ГУВД.

Шеф послушно велел Зое соединить его с приемной начальника главка и через три минуты отчитался о содержании разговора, во время которого я, честно говоря, не прислушивалась к репликам шефа, а просто отключилась, погрузившись в свои мысли о почерке преступника. Я уже практически не сомневалась, что есть преступник, который замышляет и организовывает все эти убийства, а его подручные исполняют преступления. Интересно, кого же заказал Антоничев, если он действительно заказал убийцу дочери? Исполнителя он заказал или организатора?

— Мария Сергеевна, вы слушаете? — деликатно позвал шеф, выведя меня из транса.

— Да, конечно, — очнулась я, — слушаю, Владимир Иванович.