Ходи невредимым!

Пока архидьякон Кирилл приказывал служкам уложить в упряжку хурджини на случай щедрых и богу угодных преподношений, толмач обрадовал Дато разрешением приказного боярина посетить Пушечный двор, где готовят орудия для огненного боя. И еще обещал толмач свести их к мастеру Митрию Коновалову, делавшему для самого царя Михаила Федоровича зерцало, которое вытравливал и золотил немчин Тирман. Привлекали Гиви и сабли московских оружейников «на кизилбашский выков» и «на черкасское дело».

Даже у архимандрита Арсения в последние дни нетерпеливо застучали четки. Но Дато не смущало вынужденное бездействие. Как всегда в странствиях, он жадно присматривался к новым местам и людям. А Москва в беспрестанном колокольном звоне, в своем неистовом гуле, в мечущихся дымах ничем не походила ни на Исфахан, ни на Багдад.

У ворот Греческого подворья Дато и Гиви следили за проездом пушек, а волокли их отборные лошади, поблескивая черным серебром. От тяжелых колес несло сладко дегтем, пахучим маслом, отнюдь не лампадным.

– Огненный бой! – задохнулся от восторга Гиви. – Вот для шаха Аббаса закуска.

– Только для шаха Аббаса, «льва Ирана», – усмехнулся Дато. – А для султана, «средоточия вселенной», что? Рахат-лукум?

Толмач горделиво пояснил:

– На Пушечном дворе сии пушки отливают с «дельфинами, цапфами и тарелью».

– С «дельфинами»? – просиял Гиви.

Широко шагали пушкари, с густыми бородами «лопатой», лихо заломив шапки, в форменных, обшитых галунами кафтанах, придерживая на ходу сабли. И пели:

Как на Пушечном
дворе,
В стольном граде
при царе,
От зари
и до зари
Пушки ладят
пушкари.
Пушки ладные!
Осадные.
Для приступа,
Грей с выступа!
Две «касатки»,
«бури» три,
Хоть за «ушки»
их бери,
Как невесты
хороши.
За душою
не гроши –
Ядра горками,
станут горькими
горючие,
гремучие!
На Кузнецкой
на горе
Смерть в литейной
кожуре,
"Бей неправых!
Не дури" –
Наставляют
пушкари.
Пушки дороги,
схлынут вороги,
словно вороны,
в разны стороны.

Ревниво глядя на огненный бой, «барсы» вновь утвердились в непреклонном решении добыть в Москве любой ценой орудия, смерчу равные. Боярин Юрий Хворостинин, может, и расчетлив, но надо убедить, чтоб не отступал от русийской пословицы: семь пушек от себя отрежь, а единоверцам отмерь.

На первой прогулке Дато и Гиви, обогнув Кремль, вслед за толмачом вышли на Волоцкую улицу. Подивились «решетке», что замыкала на ночь улицу, а по левой стороне оной вольготно тянулся женский Никитский монастырь: кельи, собор, колокольня.

– Для чего «решетка», – недоумевал Гиви, – если монахинь все равно с колокольни видно?

– Полезешь на колокольню, фонарь не забудь взять, – заботливо посоветовал Дато.

Переговариваясь, вскоре вошли в Елисеевский переулок. Толмач подвел друзей к деревянной церкви святого Елисея, воздвигнутой в память встречи патриарха Филарета с царем Михаилом, государем-сыном. А цель у патриарха была особая: напрочь очиститься от соблазнительных видений польского плена, ясновельможных панночек, щеголявших в ментиках и сапожках, точь-в-точь как Марина Мнишек и подобные ей, жене самозванца, ведьмы.

Жарко разгоняли полумглу свечи, как подобало, тонкие и толстые, перед иконой «Неувядаемый цвет». Пригляделись. Перед ликом богоматери застыли в мраморной неподвижности двое: молодец, ладно скроенный, и по его правую руку женка, видно, его, ладная, хоть не высокая, да гибкая, чертами под стать гречанке. Толмач приветливо им кивнул.

– Во здравии? Ну, добро, Михаил и Татиана. А грузинам шепотом поведал, опасливо косясь на икону святого Елисея сумского:

– Неподвижность в миру токмо обман. Плясуны они отменные. Вот в канун года Нового, на пиру у князя Хилкова, как в Большой терем внеслись сахарные лебеди, он, Михайло, прыжками под самый свод зачаровал тех лебедей, а она, Татиана, на гишпанский манер скок, скок, и искры из половиц выбила.

Толмач знал многих. Насупротив храма, как вышли, разговор повел с тут, видно, жившей сударушкой Анной, как завеличал ее. Роста она достигла среднего, волосы впадали в цвет каштана, а широко расставленные глаза поражали тайной силой прорицания.

– Аба! – изумился Гиви. – Будто видит на три века вперед. Такое как раз для шаирописца.

– Ты знаток песнопений, – важно напомнил Дато, – посоветуй царю Теймуразу назвать новые шаири «Спор глаз со временем».

Разговор грузин что поток, прорвавший вал. Гулкий! Чудной!

Анна заулыбалась: «Чужеземец, а впрямь будто знаком. Оба, как из далекого тумана. Встречники! На все три века».

Она несла домотканый рушник, поверх орла в короне вилась надпись: «Слово плоть бысть». А понизу другая: «Поминовение во брани убиенных».