Ходи осматриваясь

— Да нет, — развел я руками, — летите спокойно. Ну чем вы можете помочь?

Я вышел от Панкиных весьма опечаленный. Встреча определенно ничего мне не дала. Ну, может быть, добавила кое-каких штрихов к характеристикам действующих лиц, так сказать информация к размышлению. Только эти размышления абсолютно никуда не вели, во всяком случае, не к Дарье Мартыновне, которая растворилась в воздухе, не оставив даже осадка в виде улыбки чеширского кота. Проклятье, бессильно ругнулся я, забираясь в машину. Куда теперь?

В разговоре с Шаховым обозначилась мысль еще раз наведаться в Облатовку. От беспросветности я сосредоточился на ней, без всякого воодушевления погонял ее по извилинам и обреченно вздохнул. Скорее всего, дохлый номер. Но никаких более толковых планов на сегодня не предвиделось, и я решил, что занятие хоть каким-то конкретным делом гораздо предпочтительнее бесплодного ковыряния в носу. Даже если не удастся унюхать след испарившейся вдовушки, можно будет пошерстить вокруг кончины ее супруга — разыскать больницу, покалякать с зафиксировавшим смерть местным эскулапом, и все такое, как сказала бы красноречивая Лидия Абрамовна.

На дорогу, однако, следовало позаботиться о хлебе насущном. Мой одурманенный ночным возлиянием желудок пробудился к активной жизни и настоятельным урчанием напоминал, что, кроме кофе, я с утра ничем не удосужился его ублажить. Я как раз свернул на Садовое кольцо и вспомнил расположенную где-то по пути уютную пиццерию. Недавно как-то занесло туда случаем, и мне довелось там отведать это итальянское крошево в некоем особом, фирменном приготовлении. Я взял вправо и вскоре различил аршинные зеленые буквы под поварским колпаком.

Завернув в ближайший переулочек, я припарковал машину, взобравшись бочком на тротуар, и устремился навстречу дразнящему благоуханию. Было начало одиннадцатого — час, очевидно, неурочный. В небольшом помещении — мест на пятьдесят — занятыми оказались лишь три-четыре столика. Я примостился неподалеку от стойки, и через пять минут усатый кавказец расставил передо мной тарелку с аппетитным ломтем горячей пиццы и бутылку «Боржоми». Фирма не подкачала, угощенье могло удовлетворить самый привередливый вкус. Я вмиг умял половину порции. Потом замедлил темп, смакуя каждый кусок, и уже подумывал, не повторить ли заказ, когда ненароком поднял глаза — и остолбенел: в дверях возник Федор Ломов.

Секунду-другую я не верил и продолжал по инерции жевать. Но это чудное гривастое видение, вздернув тонкие усики, хищно оскалило зубы. И злобно-торжествующим взглядом заверило, что зрение меня не обманывает. Он смотрел, как кот на загнанную в угол мышь, причем кот, убежденный, что бедному грызуну некуда деваться. Пицца неожиданно стала горькой и жесткой. Я с трудом сглотнул и отодвинул тарелку.

Ломов постоял на пороге, театрально поигрывая плечами, потом медленно, с развальцей, направился к моему столику. Я силком удерживал на лице маску невозмутимости, но, видимо, он что-то прочитал в глазах — что-то, явно пришедшееся ему по душе, и скривился в довольной ухмылке. В агрессивности его намерений сомневаться не приходилось. Мелькнула, правда, мысль, что, быть может, он не отважится на грубое насилие — здесь, прилюдно. Но тут же упорхнула, потому что он уже зловеще навис надо мной, как статуя Командора, и совсем не по-командорски процедил:

— Ну что, пидор, думал, не поймаю. Что ты там лопотал про воспитанных людей? Сейчас я тебя, курва, буду воспитывать. Так, что год тюфяком на койку заляжешь, понял?

— А-а-а, — протянул я с деланным удивлением, — это ты? Каким ветром тебя занесло — на улице вроде бы штиль?

— Сейчас я тебе устрою ветер, — вспыхнул он. — Но сначала ты, гребаный мудила, скажешь, что наплел ментам?

Я огляделся. Перебранка уже привлекла внимание: усатый кавказец за стойкой беспокойно зыркнул глазищами, лица нескольких посетителей с любопытством вскинулись в нашу сторону.

— Послушай, — тихо проговорил я, — шел бы ты своей дорогой. Я не хочу скандала.