Ходовые испытания

Ему было ужасно неудобно, он никак не хотел повернуться ко мне спиной, пытаясь одновременно смотреть и на меня, и в стол.

– Брось, Валек! Что ты там потерял? Давай хоть поздороваемся по-настоящему. Сколько лет прошло!

Кажется, он и не понял, что я сказал. Он упорно копался в столе.

Я откинулся на спинку дивана и на миг прикрыл глаза. Мне вдруг стало его нестерпимо жалко. Господи, подумал я, что же я делаю? Зачем весь этот треп? Ведь это же Валек! Валек!.. Я столько лет его не видел!.. Я же мечтал не об этом. Я же мечтал, как приду к нему, как мы обрадуемся друг другу, обнимемся, как будем глядеть друг на друга веселыми и радостными глазами, а потом он засуетится, поставит кофе, кинется открывать заветную бутылочку коньяка, что хранится для особо торжественных случаев на стеллаже за книгами, а кофе обязательно сбежит, и будет много веселого, радостного шума, он примется ругать себя охламоном и растяпой, кричать на всю квартиру, что руки у него не тем концом приделаны, а потом мы сядем на диван, я стану рассказывать, а он будет слушать, ахать и удивляться, и требовать, чтобы я рассказывал еще и еще…

Сзади на его тщательно выутюженных брюках виднелось белое пятно. И рукав мягкой домашней куртки тоже был в известке. Это там, в прихожей, когда он наткнулся на стену.

Ага, наконец он нашел, что искал. Медленно выпрямился, спокойно, чересчур спокойно положил на край стола пакет из плотной черной бумаги – в таких обычно хранят фотографии – и отступил на шаг.

– Вот, – он приглашающе повел рукой, но жест не получился, рука дернулась, словно на ниточке. – Вот, посмотри!

– А что там?

Он не выдержал, схватил пакет, подбежал, сунул его мне в руки и поспешно вернулся на прежнее место у стола. Я пожал плечами, раскрыл пакет.

Там действительно лежали фотографии.

…Все-таки они меня нашли. Гроб не закрыт, видно лицо, значит, нашли сразу. А может… Мне стало страшно. Может… я умер в клинике, в постели?!

Цветы, цветы – много живых цветов. Лето.

И венки. Их ленты аккуратно расправлены знающим свое дело фотографом, можно даже прочитать, от кого. Раз, два, три… ого, двенадцать венков! Гроб стоит, видимо, у подъезда, на табуретках. Одна вроде бы наша, а другая – нет. Таких, на трех ножках, у нас никогда не было. Соседская, что ли?..

Вторая фотография.

Я прикусил губу. Вот почему я ушел от людей, вот зачем забрался в ту глушь!

Они здесь, они все стоят рядом. Самые близкие, самые родные мне люди. Милые мои!..

Никогда я не был на похоронах близких. Бабушку похоронили без меня. Тогда, еще малыш, я лежал в больнице с воспалением легких, а отца я вообще не помню. Но, думаю, это очень мучительно – похороны.

Одно дело знать, что близкий тебе человек умер, другое – видеть его мертвым и потом вспоминать не живого – мертвого!.. Нет, я хотел остаться в их памяти таким, каким они видели меня каждый день: живым и полным сил, а не холодным трупом.

Я знаю, по ту сторону для меня ничего не будет, ни-че-го, даже тьмы. А что останется им? Зеленый холмик за ажурной оградкой, надпись с двумя датами, да фотография на памятнике; или же смутная, основанная на чуде надежда, не разума – сердца – что, быть может, я жив, что, быть может, я где-то есть?.. По-моему, лучше второе.

И вот, не удалось. Не удалось… Какими они были, мои последние часы? Хватал ли я кровоточащими обрывками легких влажный, напоенный волшебными запахами воздух леса, или безвкусный, отдающий резиной кислород, рвущийся из шланга? Кто мне скажет? Может, он?

Я взял себя в руки.

– Валентин, где я умер?

В его глазах я не мог прочитать ничего, кроме смятения и затаенного ужаса.

– Валентин, – повторил я. – Где и когда я умер?

– Но ты жив, – вымученно сказал, скорее прошептал он.

– Хорошо, – я понял, что так от него ничего не добьюсь. – Скажи, как умер он, – и показал на фотографии. Они лежали стопкой рядом со мной на диване, я посмотрел лишь две верхние. Этого достаточно, чтобы понять, что изображено на остальных.

– Тебя… его нашли пограничники. Уже… таким…

Ну что ж, значит, не удалось. Не удалось… Вот так, и тут уж ничего не поделаешь. Пустые, напрасные хлопоты.

Славку только зря подвел. Ему, наверное, досталось из-за меня. Помню, как он хлопотал, чтобы мне отвели отдельную палату, как по десять раз на день, бодрый и неестественно шумный, заходил меня проведать и самолично колол мне какую-то гадость. Вот тогда-то я и понял, что, как говорится, за мной пришли…

Друзья на то и друзья, чтобы не лгать в серьезную минуту, даже если они врачи. Дружба сильнее. Когда я покрепче прижал Славку, он глаза не прятал, только виновато смотрел на меня.

«Месяц, от силы – два»…

И обжалованию не подлежит.

Он сделал для меня все, что мог сделать. И, кроме всего прочего, отпустил умирать домой, снабдив запасами морфия. Уж наркоманом я стать не боялся. Просто не успел бы, он это прекрасно знал.

А я сбежал.