ХОДЫНКА

- Говорите. Только короче - окрысился Дулин. - Благодарю вас, товарищ Бельский... Энский, вы образцовый сборщик, право же... Илья Петрович! Рыбников! Ну, это просто выше всяких похвал... Так-с... Хамовники, Пресня, Рогожская.... Ну что там у вас, Палачев?

- Кружки золотые! - воскликнул Палачев-Монахов. - Сласти, случки, расстреляние - прекрасно! Но почему это потребовало так много денег? Все слухи, которые должно ими возбудить, и так уже ходят по Москве. Я сам их слышал, и не раз. И не только я... А хитрованцы и без нас на Ходынке в первых рядах будут. Они туда просто переселятся. Да-с! Если же вы хотите возбудить или усилить праведный гнев народа, то...

- Продолжайте, продолжайте - перебил его Смирнов зловещим голосом.

- Вместо того, чтобы снова дружиться с разбойным элементом - поник Палачев-Монахов, - не лучше ли было бы создать, наконец, на эти деньги боевитую, крепкую пролетарскую газету? Я и название уже придумал, вы не забыли, Дулин?

- Будет вам якать, господин хороший! - взвизгнул Дулин. - Извольте подчиняться партийной дисциплине. Большинство проголосовало за акцию. Акция была исполнена. Остался один лишь вопрос оплаты. Не забывайтесь, милейший! Вы не Пушкин, чтобы специально для вас газету создавать!

Как ни муторно было на душе у Десницкого, он улыбнулся и посмотрел на Ольгу. И тут Десницкий с ужасом увидел, что грудь Ольги обхватила чья-то толстая рука, а ее рот и, одновременно, нос зажимает одна ладонь - широкая как дворницкая лопата, и поросшая мерзкой кобелиной шерстью. В тот же миг чужие руки были наложены и на самого Десницкого. Его грубо развернули и он увидел перед собой каску с жандармской кокардой, брови вразлет и черные, близко посаженные глаза - ни дать ни взять, вареная креветка. Жандарм поднес к лицу Десницкого дуло револьвера и негромко произнес:

- Все понятно?

Десницкий молча кивнул. Он вдруг с изумлением почувствовал, как в глубине его души начинает закипать восторг. Вот средство уйти от этой шайки! Что же он так долго медлил?!

- Сколько их? Восемь?

Десницкий мысленно пересчитал членов собрания, сбился со счета, пересчитал снова и снова кивнул. С улицы донеслось протяжное "Во субботу день ненастный!", дополненное бабьим визгом. Дулин между тем затянул новую речь. Говорил он ладно и громко, даже надсадно. Но голос его теперь показался Десницкому отзвуком какого-то давнего кошмара, чуть ли не воспоминанием. Чудны дела твои, Господи!

- Надо открыть дверь, войти и сказать: "Не угодно ль подкрепиться?" Дверь оставить открытой. Потом упасть на пол и лежать, пока все не закончится. Затем месяц абвахты и церковное покаяние. В университет вернетесь на усмотрение суда, но не позже осени. Даю вам слово офицера.

Глаза Десницкого увлажнились. Не прошло и минуты, как бывший студент впервые увидел этого слугу государя, но он уже испытывал пронзительную, детскую любовь к нему! Вот! Вот она, мистическая связь монарха и тела народного! Отныне, присно и во веки веков! Подобное ликование Десницкий испытал прежде лишь раз: когда после месяца тревог, сомнений, надежд, безуспешных исканий, раскопок в медицинских справочниках и чтения дешевых брошюрок, залитых раствором марганцовки, он все-таки пришел к частнопрактикующему врачу и только там почувствовал, что болен тяжело, и узнал, что болезнь его, слава прогрессу, радикально излечима.

Ба!!! Да ведь и газета про убийство Никитиной тоже, видать, фальшивой была! Как эти афишки! Ба!

Жандарм отстранил ладонь, зажимавшую рот Десницкого, и глазами показал юноше на дверь. Десницкий смахнул слезу и взялся за ручку.

- Вперед, Базиль! - прошептала Ольга. - Alons enfants de la patrie!

Глаза Ольги тоже сверкали от влаги, но она улыбалась. Под ней, на ступеньках, застыла толпа невзрачно одетых господ с одинаковыми лицами, вооруженных одинаковыми револьверами.

Десницкий рванул дверь на себя и крикнул:

- Не угодно ль подкрепиться?

- Караул!!! - завизжала Ольга.

Прогремел выстрел. Ольга издала оргаистический стон и покатилась по лестнице. Десницкий увидел, как Джугаев взмахнул рукой, и тут в горло студента ударило что-то вроде того самодельного бумеранга, который Десницкий однажды, в детстве, метнул с Воробьевых гор. Десницкий захрипел, схватился за торчавший в его шее нож и упал на порог. По спине его затопали сапоги. Десницкий еще успел увидеть сообщников, лежавших на полу, стул, летящий в окно, сапоги Дулина, в этом окне напоследок мелькнувшие, и руку, сжимавшую опрокинутый стакан. Из стакана выливался светлый ручеек чая, соединившийся у порога с лужей крови. "Моя кровь - подумал Десницкий. - Кровь - жизнь, жизнь кровью измерить можно. Если чай сладкий, стирать придется. А без сахара высохнет, и ладно". А потом сознание Десницкого померкло.

Времени схватка заняла немного.

Охваченный приступом наспех поставленного безумия, Жмудовский сплясал тарантеллу; пара затрещин вернула самозванцу и рассудок, и способность ругаться самыми черными словами из языка волжских грузчиков.