ХОДЫНКА

Ни на мгновение не останавливаясь, поручик Соколов начал забирать в сторону буфетов.

- Вашблагороть... Вашблагороть, бабу заберите - прохрипели рядом. - Без памяти баба...

Поручик Соколов оглянулся через плечо. Чуть ниже его погона виднелось совершенно белое женское лицо, обтянутое красным платком. Из-за движения толпы голова качалась, и лицо женщины походило бы на маску китайского болванчика, если бы не полуприкрытые глаза со зрачками, зловеще закатившимися кверху.

- Петровский! Взять бабу!

- Как взять, господин пору...

- На руки, на спину, как хочешь...

- Так ружо у меня тама.

Поручик протянул назад руку:

- Давай сюда.

Ружье унтер-офицера сослужило Соколову добрую службу. Поручик нес ружье над головой и делал лицо грозного воина, а на самом деле он держался за него как за обломок корабля. Поручик уже ослаб настолько, что почти не мог говорить. Поручик ничего не видел из-за пота, разъедавшего глаза, поэтому в морды, от которых в дополнение к общему зловонию несло водкой, он без разговоров бил прикладом.

Один из обморочных, которого протащили уже несколько шагов, вдруг очнулся и стал вырываться, бормоча:

- Кружку хочу! Вечную...

Спустя четверть часа мокрый как мышь поручик выбрался из толпы. На последних шагах он двигался уже почти без сознания - если стоять там люди могли, то дышать на ходу между ними было совершенно нечем. Оказавшись в проходе между буфетами, поручик Соколов набрал полную грудь воздуха и только после этого оглянулся.

Цепочка солдат растянулась чуть ли не до оврага, и каждый тащил обморочного - либо на спине, либо в руках.

- Что, поручик? Худо? - как через подушку дошел до Соколова голос подполковника Подъяпольского.

- Воды... Врача... Врачей много... Срочно - с трудом выговорил Соколов. - И полицию немедленно... Казаков... Как можно скорее! Эти сволочи думают... им давить друг друга позволено... А вытаскивать их мы должны.

- Что-о-ос? - остолбенел Подъяпольский.

И тут поручик онемел. Подъяпольский спрашивал его о чем-то, но поручик не мог ответить. Он стоял перед толпой, смотрел на лица людей, по-прежнему смиренно и угрюмо глядевших перед собой, и молчал. Он силился, но не мог их понять - потому, возможно, он и потерял дар человеческой речи, что вдруг перестал понимать людей. Не будь Соколов должен шестнадцать рублей, он, возможно, застрелился бы - наверное, от небывало острого чувства одиночества.

 "Знающие не говорят, говорящие не знают" - вспомнились поручику слова китайского мудреца в пересказе графа Толстого для крестьянских детей и нижних чинов. Люди, стоявшие в передних рядах, понятия не имели об аде, который существовал и даже торжествовал за их спинами, в каком-то десятке шагов от них - так же, как рядом с праздничной и оживленной улицей может торжествовать ад, отделенный от нее больничной или тюремной стеной толщиной всего лишь в аршин.

 "Жидкость!" - вспомнил свою догадку поручик. - "Живая жидкость! А те, что толпу с краев подпирают, - поверхностное натяжение. Да еще какое!"

Вслед за солдатами из толпы выбралось с полсотни людей. Им тоже не приходило в голову обратиться с речами к первым рядам. Они просто крестились, охали и обнимали детей в новой, но сильно изодранной одежде - возможно, впервые в жизни. Одиночки через проход между буфетами пробирались на гулянье и там немедленно ложились на траву рядом с вынесенными из толпы обморочными.

Воды в баках так и не нашлось. Что-то солдаты принесли из театра. Кого-то удалось оживить с помощью омоченных в росе ладоней и колыбельной песни, которую пел, растерянно встряхивая бесчувственные тела, унтер-офицер Петровский. В конце концов ожили все. Соратник Подъяпольского по Плевне, капитан Иванов вынул из кармана фляжку с водкой и заставил выпить поручика Соколова. Рядовые, ходившие в толпу, очухались сами.

* * *

К четырем утра толпа уже стояла вплотную к буфетам, а там, где буфетов не было, - вплотную к ограде.

- Милок, сделай милость, выпусти пожалуйста! - молила ефрейтора Корчагина нестарая еще баба в красном платье, прижатая толпой к жердям. - Надо мне.

Ефрейтор Корчагин не отвечал, но внимательно смотрел на бабу одним глазом. Другой глаз ефрейтора был прикрыт, потому что под ним дымилась "козья ножка".

- Выпусти меня, дуру, солдат, - продолжала ныть баба. - Кто ж знал, что так обернется?

- Выпусти ее, Корчагин! - не стерпел рядовой Пенязь, стоявший тут же.

- Не положено - сквозь зубы отозвался Корчагин. - Раздавать оттуда будут.

- Не надо мне раздавать! - вскричала баба. - Пропади они пропадом, гостинцы эти!

Несколько человек, стоявших рядом с бабой, закивали головами, явно разделяя ее желания.

- Пропадом, говоришь? - переспросил Корчагин. - Значится, царь-государь гостинцы приготовил, а ты их псам на попрание? Так, что ли?

Баба молчала и пучила глаза.

- Вот я тебя запишу сейчас - сунул Корчагин руку в карман.

Баба заплакала:

- Не пиши, милок. Матери у тебя, что ли, не было?

- Моя мать по ночам, небось, дома сидит - сказал Корчагин.

- Так праздник же!

- Вот и празднуй, раз велели. А "надо", "не надо" - это дома у себя говорить будешь.

- Ой, не сдюжу, солдат...