Хоксмур

Остального не привожу, ибо много можно проглотить пилюль, коли те позолочены: не упоминаю того, что в каждой из церквей моих я водружаю знак, чтобы тот, кто видит сооруженье, мог увидеть еще и тени реальности, образ или фигуру коей он собою являет. Таким образом, в Лаймгаусской церкви девятнадцать колонн в боковых приделах представляют собою имена Бааль–Берита, семь же колонн часовни будут обозначать главы его завещания. Всякой, кто пожелает узнать о сем более, может взяться за Clavis Salomonis,[17] за Thaumaturgus Opticus Нисерона,[18] где тот говорит о линии и расстоянии, за Корнелиуса Агриппа[19] и его De occultia philosophia,[20] за Джиордано Бруно[21] и его De magia и De vinculis,[22] где последний рассуждает об иероглифах и вызывании Диаволов.

Видишь, Нат (ибо он проскользнул ко мне в спальню, покуда я писал к Вальтеру), видишь, вон там, у окна, большой железный сундук, а на нем три замка? Возьми этот ключ и отопри его. Что там такое, хозяин, говорит он, что надобно на засов запирать? А сам глазами комнату обводит, я же расхохотался, словно из пушки; сумей вы хоть вообразить себе те разнообразныя позы, что принимает он под воздействием своих беспричинных страхов, то непременно расхохотались бы вместе со мною. Бумага, чтобы обернуть сие письмо, только и всего, сказал я ему, а тебе должно тотчас итти с ним ко мне в контору. Да поторапливайся, ты, мошенник, — тут рядом, и чтоб назад вернулся тот же час.

Комнаты мои находятся в доме госпожи Бест (вдовы портного) на Бер–лене, близь Лейсестерских полей; дом старый и обветшалый, совсем как владелица его, и за десять шиллингов в неделю я имею два верхних этажа: каморка, столовая и спальня. Натова постеля внизу, ибо я не желаю, чтобы кто–либо был рядом со мною, когда я сплю. Хозяйка дома — женщина препотешная, развалина, на коей краска намазана слоем толще, нежели чем плоть на ея костях, так что она чрезвычайно походит на некой мавзолей. Всех дел у нее, что возиться с ножничками да зубочистками, щипцами, духами, помадой, красками, притираниями да примочками; на лице ея столько нашлепок — того гляди задохнется насмерть, что твои обитатели Невгата.[23] В первый день моей болезни ее привел ко мне в спальню Нат, не знавший, что со мною делать.

Ах, господин Дайер, говорит она, Вы, я вижу, страдаете безмерно от подагры, как, было, и супруг мой приснопамятный — знали бы Вы, сколько бдений непрестанных, сколько трудов бесконечных да пробуждений среди ночи претерпела я по милости господина Беста. Тут она засуетилась у моей постели, дабы подбодрить меня, как она изволила выразиться, дружеским словом: все мои добродетели, шепнула, все, как есть, к Вашим услугам. Поднявшись, чтобы уходить, она, не дошедши до дверей, повернулась, словно сухой лист на ветру: я не преминула заметить, говорит, что Вам любезны старыя книги; стало быть, имеются у Вас и поэты для отдохновенья? Я откинулся назад, страдаючи от боли, она же приняла сей жест за утвердительный. Дозволите ли, продолжала она в манере самой что ни на есть фамильярной, показать Вам произведение моих досужих часов? И с тем отправилась вниз, в свою гостиную, а после снова вернулась, принесши с собою несколько эпитафий и элегий собственного сочинения. Не желаешь ли послушать, Нат Элиот? спрашивает она у моего мальчишки, разыгрывая предо мною жеманство, когда же он, разинувши рот, уставился на нее, то завела такую песню:

О вы, благословенные писанья,

Что все минувшее в себе хранят!

Дозвольте нам с ушедшими свиданье,

Взывайте к мертвым — пусть заговорят!

Строке сей недостает смысла, пробормотала она и быстро продолжала:

Останьтесь же потомкам в назиданье,

Пускай их судьбы наши вдохновят.

По нраву ли Вам? спросила она, издавши глубокий вздох, Нат же заплакал, словно кабатчик, оставшийся без доброго вина. Истинно говорите, пробормотал он, истинно говорите, и развалина с довольством ухмыльнулась. Я хотел–было отбрить ее в ответ:

Вином, а не глаголом муза жжет.

Заткни ей рот — так жопой запоет.

Однако удержался и промолчал — покуда я тут не прижился, не след мне с нею свои шутки шутить.

Повезло нам, сказал Нат после того, как она откланялась, в такое общество попасть — ведь чему только не научат поэты, а хозяйка–то мастерица рифмы плести. А рифмы — они мою память бередят, и с чего бы, ума не приложу, продолжал он.

Куда как лучше им ничего не бередить, отвечал я ему, иначе не сдобровать тебе.

Однако Нат уж предался мечтаньям: а где Вы были, хозяин, спрашивает, до того, как я родился, покуда меня еще и в помине не было?

Где был? И там, и сям, отвечал я, глядючи в окно. Ну, а в городе Вы где обретались?