Хоксмур

Ужас сделался его спутником. Когда страхи как будто уменьшались или ему становилось легче их переносить, он заставлял себя вспоминать подробности сказанного и сделанного, и они возвращались с удвоенной силой. Теперь он отвергал свою прошлую жизнь, в которой не было страха, как иллюзию, поскольку пришел к выводу, что без страха не найти истины. Просыпаясь и не испытывая беспокойства, он спрашивал себя: что не так? Чего не хватает? А потом его дверь медленно отворилась, в нее просунул голову ребенок и остановил на нем свой взгляд; существуют колеса, подумал Нед, колеса внутри колес. Теперь шторы были задернуты всегда, потому что солнце вселяло в него ужас — ему вспоминался фильм, который он смотрел некоторое время назад: как яркий полуденный свет ударил по воде, где утопающий человек боролся за свою жизнь.

Теперь он иногда одевался среди ночи, а в предвечерние часы снимал с себя одежду; он уже не осознавал, что обут в непарные ботинки или что под пиджаком у него нет рубашки. Однажды утром он ушел из дому рано и, чтобы его не заметила полиция (которая, как он полагал, следила за ним), вышел через заднюю дверь. В нескольких улицах от дома он нашел магазин, где купил небольшие наручные часы, но по дороге назад заблудился. На собственную улицу он попал лишь по случайности, а входя в комнату, произнес вслух: «Время летит, когда живешь весело». Но теперь в его глазах все выглядело не так; подойдя к своей комнате с другой стороны, Нед наконец понял, что она ведет независимое существование и ему больше не принадлежит. Он аккуратно положил часы на каминную полку и взял сферический компас. Потом отворил дверь и переступил порог.

Покинув комнату и выйдя на воздух, он тут же понял, что никогда не вернется, и страхи впервые отступили. Стояло весеннее утро, и когда он вошел в Северндейлский парк, то почувствовал, как вместе с ветерком на него нахлынули воспоминания о давней жизни, и успокоился. Он сидел под деревом и смотрел вверх на его листья, пораженный: если прежде он глядел на них и ощущал одну лишь путаницу собственных мыслей, то теперь каждый лист был виден до того ясно и отчетливо, что он различал прожилки посветлее, по которым текли влага и жизнь. Он опустил глаза на собственную руку, которая казалась прозрачной рядом с яркой травой. Голова у него больше не болела; лежа на земле, он чувствовал под собой ее тепло.

День разбудил его криком — неподалеку играли двое детей; казалось, они окликают его. Он с готовностью поднялся, силясь разобрать их слова, которые заканчивались чем-то вроде «Все кувырком», но, когда зашагал к ним, они убежали, смеясь и крича:

Носит грязную одежу,
В сковородке моет рожу!

Внезапно ему сделалось жарко, потом он понял, что перед уходом надел свое темное зимнее пальто; собравшись было его снять, он заметил, что под ним надета пижамная куртка. Он неуклюже пошел к деревянной скамье и просидел там остаток дня, а проходившие мимо бросали на него нервные взгляды. С наступлением сумерек он поднялся и пошел прочь от улиц, знакомых ему с детства, по дуге длинной дороги, которая, он знал, приведет его в открытые поля. Так и началась его бродяжья жизнь.

А какое ощущение бывает, когда входишь в воду, широко раскрыв глаза и ловя воздух ртом, — когда видишь и чувствуешь на вкус каждый дюйм по пути вниз? Поначалу он голодал, потому что не знал, как побираться, а еду, которую ему давали, есть не мог; потом, по мере продвижения к Лондону, он выучился умоляющим фразам, которые могли пригодиться. В Киншеме он спал на обочине дороги, пока не сообразил, что ночлежку всегда необходимо искать, пока не стемнело. В Бате он начал замечать выброшенные сигаретные окурки и прочий человеческий мусор, который стал складывать в поместительные карманы своего пальто. К тому времени, когда он добрался до Солсбери, его научили своим трюкам другие бродяги, и он наконец сделался похож на них в своем рванье и заплатках. В таком виде он медленно брел по по низкой траве к Стоунхенджу.