Холера

Холера прекратила вырываться. Не потому, что смирилась, просто инстинкт приказал ей беречь силы для рывка. Сучка, воображающая себя волчицей, довольно осклабилась, чувствуя, как прекращается сопротивление. Верно, ее собственные инстинкты говорили ей о том, что добыча смирилась со своей участью.

Черт, а она хорошенькая, отстраненно подумала какая-то часть Холеры, которую почему-то не оглушило страхом. Красива, но не холодной демонической красотой Ламии, от которой спирает дух, а на свой манер, мягкой, пахнущей солнечным летом, красотой ребенка. Ей всегда нравились такие стервочки, на юных лицах которых ревнивая сука-жизнь не успела еще поставить свое клеймо в виде шрамов и оспяных следов. Горящие от ненависти глаза сверкали так ярко, что им не требовалась ни сажа для подводки, ни белладонна для придания страстности взгляду. Красиво очерченные губы обнажены в плотоядной усмешке.

Не красавица, но хорошенькая.

Все эти юные выслуживающиеся сучки обычно хорошенькие. Они думают, что сука-жизнь ласково потреплет их по щеке, хваля за целеустремленность и настойчивость. Что своей приверженностью они купят себе сладкое, исполненное благодати, будущее.

Если так, эти сучки ни хрена не знают про Брокк. И далеко не все успевают понять свою ошибку.

Холера резко распрямила руку. Волчица не выпустила ее волосы из своей хватки, но рефлекторно втянула голову в плечи. Ее хищные волчьи инстинкты полагали, что Холера попытается впиться ногтями ей в лицо, и требовали уберечь глаза.

Но это был не удар. Холера даже не попыталась впиться обидчице в лицо. Вместо этого она ухватилась за ручку кастрюли с кипящей карамелью, нависающей над волчицей, и резко потянула ее на себя. Дымящееся сладко пахнущее варево цвета янтаря мягкой волной, выплеснулось на голову и лицо ведьмы.

Она не сразу закричала. Возможно, в течение нескольких секунд в ее сознании волк бился с человеком, прежде чем обоих настигла боль. Настоящая боль. По сравнению с которой все, что ей прежде довелось ощутить в жизни, было лишь жалкой прелюдией.

Холера сама закричала, когда капли расплавленной карамели впились в ее незащищенное предплечье. Эта боль знакома лишь тем несчастным, на которых со стен осажденной крепости выплескивают раскаленную смолу. Зато самоуверенная волчица распробовала ее во всех оттенках.

Может, она и закричала, но густая янтарная масса, ползущая по ее лицу, превратила крик в судорожный булькающий стон. Мгновенно захлестнув лоб, карамель липкой волной потекла вниз, заливая глаза и затягивая бледную кожу.

Человеческие инстинкты победили. Выпустив Холеру, ведьма завизжала, пытаясь стереть патоку с лица, но та оказалась слишком липкой. Ее пальцы погружались в липкую коричневую массу и, источая горячий пар, выныривали наружу, оставляя за собой стремительно густеющие клейкие хвосты. Всего через несколько секунд ее дергающаяся голова уже выглядела как причудливый десерт, который повара в спешке покрыли глазурью. Сквозь слой этой глазури уже невозможно было рассмотреть ни выражения лица, ни кожи, одни только затвердевшие карамелизованные лохмотья волос да судорожно дергающийся в беззвучном крике рот. Виднелись лишь глаза, багровые, плотно закрытые и похожие на большие засахаренные вишни.

Холера надеялась, что это было больно. Очень больно.

— Так уж устроен Брокк, милая, — пробормотала она, пятясь и смахивая со щеки впившиеся в нее карамельные осколки, — Иногда думаешь, что в награду за испытание получишь сладость, а получаешь боль. Никто не говорит нам о том, что сладкое и боль часто неразрывно связаны. Хорошо, что ты узнала это сейчас, а не…

Волчица беззвучно выла, скорчившись и истекая раскаленным сладким соком, но Холера мгновенно забыла про нее, увидев хищный, будто ножом вырезанный из броккенбургского тумана, силуэт Ланцетты. Она стремительно приближалась, улюлюкая и испуская вопли, от которых Холера забыла про все на свете кроме основного. Кроме того правила, которое вело ее всю жизнь и которое во что бы то ни стало надо выполнить.

Она должна выжить. Все остальное не имеет значения.

Самая паршивая погоня из всех, в которых ей приходилось участвовать. И самые скверные шансы на спасение.

Ее тело, обожжённое, изрезанное, избитое, утомленное, теряло силы как треснувший кувшин теряет воду, с пугающей скоростью и неотвратимо. И в этот раз у крошки Холеры не было демонической силы, чтобы заклеить эту трещину, был лишь запас собственной злости, который надо было разумно расходовать. Эту злость она сейчас переплавляла в силы, заставляющие ее ботинки чеканить подбитыми подошвами броккенскую мостовую, и в воздух, которым питала висящие лохмотьями легкие.

Сраная дрянь. Она уже ощущала себя так, будто стерла ноги до самой промежности, но, кажется, не выиграла даже метра. Напротив, разрыв неуклонно сокращался. И хоть в этот раз за ее спиной маячила лишь одна преследовательница, это не сильно-то облегчало ее паршивого положения. Она одна могла воплотить больше самых страшных и болезненных страхов Холеры, чем губернатор Марбас в самом скверном своем настроении.