Холм демонов

— Но мне всегда казалось, Ваше Величество, — осторожно начал Серапионыч, — что правители для того и существуют, чтоб заботиться о своих подданных. Чтоб они не жили в избах с прохудившимися крышами.

Царь небрежным жестом смел все бумаги со стола и выставил на него графин и рюмки.

— Выпьем! — сказал он мрачно.

Выпили. Посидели, смакуя ласковое тепло, растекающееся по телу.

— Да брось ты, эскулап, — в конце концов нарушил молчание царь. — Ну не полезу же я крыши дырявые латать, право слово. Сам человек токмо свою жизнь строит. Если он человек, конечно, а не быдло какое-то. Наливай, эскулап, по второй.

Снова выпили. Посидели.

— Я ж раньше добрый был, — усмехнулся царь, — то бишь дурак. Помогал всем, как мог. От чистого сердца, вот те крест! — При этом царь быстро перекрестился. — Так однажды надо мной бояре так смеялись… И поделом мне, дурню. А вышло вот как. Шел один боярин по улице и видит — мужик сидит возле своей избы да семечки лузгает. А на избе-то половину дранки бурным ветром, незадолго до того случившимся, посорвало. Ну, боярин-то и спрашивает мужичка: «Ты чего это сидишь, семечки лузгаешь, а крышу-то не чинишь?» А мужичок ему эдак весело и отвечает: «А зачем, мил человек, мне самому надрываться? Я вот челобитную царю отписал. На бедственный ветер сослался и, думаю, царь-батюшка деньгами мне поможет. А я на те деньги плотника найму, пусть он на крышу и лезет». И боярин тот рассказал эту историю остальным, и смеялись они надо мной, почитай, три дня, пока и до моих ушей эта история не дошла. Давай-ка, эскулап, еще по одной выпьем. За глупость мою.

— Если доброта уже стала глупостью, то выпьем за нее, родимую.

— Постой-ка братец, — насупился царь, — и ты, никак, надо мной, понимаешь, смеешься?

— Упаси бог, Ваше Величество, — развел руками Серапионыч, — я только имел в виду, что вы поступали правильно. Другое дело, что одни глупцы пользовались вашей добротой по-глупому, другие же глупцы над вами насмехались.

— Ладно, выпьем, — мрачно подвел черту царь. — Хотя я думаю, что скорее были правы они, а я… — Не докончив фразы, Дормидонт Петрович махнул рукой и резко опрокинул чарку в рот.

Вдруг входная дверь распахнулась, и в залу вбежала высокая и стройная девушка в длинном сером платье. Приглядевшись к ее лицу, Серапионыч увидел, что она вовсе не так молода, как ему показалось издали.

— Опять выпиваешь, батюшка? — с неодобрением произнесла девица, указывая на графинчик. — Говорили же тебе все лекари и знахари, что пить вредно! Помрешь, и останусь я бедная сиротинушка…

— Да ладно, Танюшка, не причитай, тут все свои, — устало махнул рукой царь. — Это вот лекарь, боярин Владлен. А это моя наследница, сиречь царевна Татьяна Дормидонтовна.

Серапионыч молча поклонился. А Государь, нахмурившись, обернулся к Танюшке:

— Что ж ты, понимаешь, ходишь тут где не велено? Я тебя помиловал, в Симеонов монастырь не отослал, разрешил дома остаться, но с уговором, чтобы сидела в своих горницах и носу без особого зову не казала, а ты…

— Как же, так я и стану в горнице сидеть, — не осталась в долгу царевна, — а ты тут будешь водкой заливаться!

— Цыть, непутевая! — Дормидонт в сердцах грохнул посохом об пол. — Знаю я, зачем ты сюда, понимаешь, пожаловала! Надеялась Рыжего своего тут встренуть, али не так?

Серапионыч деликатно кашлянул:

— Извините, дорогой Государь и дорогая царевна, у вас тут семейные дела начинаются, не дозволите ли мне вас покинуть?

— Оставайтесь, боярин Владлен, — тут же попросила Танюшка. — Ведь батюшка же сказал, что тут все свои. — При этих словах царевна хитро улыбнулась.

— Ох, непутевая девка, непутевая, — ласково вздохнул царь, — вся в батьку… Ступай, эскулап, но завтра непременно приходи. Еще поговорим.

Серапионыч незаметно выскользнул из залы. Танюшка же с напором продолжала:

— Батюшка, ну разреши ты мне выйти за Рыжего! Не сидеть же век в девках.

— За Рыжего не выдам, — отрезал Дормидонт. — Не тот он человек, чтоб на царской дочке жениться.

— А Григорий? — не без ехидства подпустила царевна. — За него выдать ты меня почему-то не отказывался!

— Так Григорий — он все же какой-никакой, да князь, — объяснил царь.

— Окстись, батюшка, да какой он князь! — возмутилась Танюшка. — Вурдалак он и больше никто. А Рыжего ты сам из темницы выпустил — значит, не так уж он и плох!

— А как же не выпустить, когда ты все уши про него прожужжала, — возразил Дормидонт Петрович. — И вообще, такова была наша царская воля. Хочу — казню, хочу — милую, понимаешь.

— Ну так захоти дать нам свое родительское благословение, — подхватила царевна.

— За Рыжего не выдам, — повторил Дормидонт. — И вообще, понимаешь, отправлю-ка я тебя, дочка разлюбезная, в наш загородный терем от греха подальше. Все равно он пустой стоит…

— Как — в терем? — опешила царевна.

— В терем — и дело с концами! — вновь пристукнул посохом царь. — А пущай попробует твой Рыжий хоть на версту к терему приблизиться, так я его, того-этого… Ладно, царевна, ступай. В дорогу готовься.

Низко поклонившись, Танюшка с покорностью вышла из залы, а Дормидонт, печально вздохнув, подлил себе в чарку еще водки.