Холм грез. Тайная слава

Я ни разу не видел Хорбери в более прекрасном состоянии духа. Помню, я еще подумал, что он выглядит моложе, чем когда-либо, – моложе, чем в старые времена, когда он был начинающим преподавателем, а я учился в третьем классе. Хорбери всегда отличался повышенной энергией: понятия «Хорбери» и «энергия» были неразделимы, и я даже в шутку предлагал ему включить эти два термина в новое издание моей маленькой книги «Латинские и английские синонимы». Чем бы он ни занимался: преподавал в пятом классе, редактировал классиков для своих мальчиков или играл в футбол, – никто не мог соперничать с его яркой кипучей энергией. Возможно, это и есть одна из причин, почему бездельники всегда опасались его.

Но в те последние дни в Люптоне жизнестойкость Хорбери поразила меня своей почти сверхчеловеческой силой. Как известно, получение им места директора касалось каждого, кто был уверен в нем: Хорбери же целиком и полностью отдавал себя великой задаче, которая, как он верил, стояла перед ним. Однако здесь не время и не место выяснять, заслужил он или нет этот пост, позволявший ему осуществить годами лелеемую мечту.

Некоторые люди, располагая, как мне кажется, неполной информацией, объявили взгляды Хорбери на современную закрытую частную школу революционными. Они были такими же революционными, как новейший скоростной двигатель по сравнению с запряженным волами фургоном. Но те, кто считал каноника Хорбери равнодушным к хорошим традициям закрытой частной школы, мало что знали о нем как о человеке. Так или иначе, вне зависимости от того, хорошими или плохими были планы Хорбери, он всегда мыслил глобально. Во время моего первого визита к нему Хорбери заставил меня до двух часов ночи слушать его рассуждения, до тех пор пока он не изложил мне все свои идеи, причем некоторые из них, как он удачно выразился, были доверены мне для того, чтобы я их осуществил. Хорбери показал мне груды рукописей, которые у него накопились: сотни страниц о многочисленных департаментах великой организации, коей он собирается руководить; листки со всевозможными подсчетами, кипы смет, составленные им при разработке первоочередных действий.

Ничто не было упущено. Помню, я видел заметку о необходимости издания «Книги гимнов Люптона» для ее использования в часовне и другую – относительно создания ботанического сада, чтобы школьный курс ботаники изучался, как прекрасно выражался Хорбери, «непосредственно на природе», а не по сухим печатным текстам и гравюрам. Я также заметил на полях учебника ботаники краткую заметку, простую поспешную запись, требующую дальнейшего обдумывания и рассмотрения: «Нужно ли изучать Индию? Написать Таккеру о Мулви Ахмед-хане».

Я уже потерял надежду дать читателю хоть какое-то представление о широте этих прекрасных записей. Помнится, я говорил Хорбери, что, похоже, он способен одновременно использовать и микроскоп, и телескоп. Хорбери весело рассмеялся и попросил меня подождать, пока он по-настоящему не займется работой. «Обещаю, ты тоже будешь участвовать в этом», – добавил он. Его высокий дух был исключительным и заразительным. Великолепный рассказчик, Хорбери то и дело вплетал занимательные истории в свое повествование о Новом Люптоне, идею величия которого он готов был воплотить в жизнь. К сожалению, мне не удалось удержать в памяти его удивительные истории. Tu ne quaesieris. Не раз приходили мне на ум эти слова, когда я думал о счастье Хорбери, о его эмоциональной энергии, что делала каждую задержку на день или на два просто невыносимой. Его разум и кончики его пальцев дрожали от нетерпения начать предначертанную ему великую работу. Хорбери напоминал мне могучую армию, ожидающую только приказа генерала, чтобы броситься вперед с непреодолимой силой.

В нем не осталось и следа от плохого предчувствия. На самом деле я сильно бы удивился, если бы заметил нечто подобное. Правда, Хорбери сказал мне, что некоторое время назад он предполагал существование некоей группы заговорщиков против него. «А. и X., Б. и И., М. и Н. и, я думаю, З. были в ней, – сказал он, называя кое-кого из учителей. – Они завистливы и, полагаю, хотят все усложнить, насколько им это удастся. Но они трусы, и я не верю, что кто-нибудь из них, за исключением разве что М., не предпочтет покорность или даже раболепство, когда дойдет до дела. Я собираюсь сократить штат». И Хорбери рассказал мне о своем намерении избавить школу от подобных предательских элементов. «Совет поддержит меня, я знаю, – добавил он, – но мы должны попытаться избежать лишних разногласий». И Хорбери изложил мне план того, как можно удалить этих учителей. «На нашем корабле не будет нерешительных офицеров», – декларировал он, и я искренне соглашался с ним.

Возможно, Хорбери недооценивал силу оппозиции, с которой так слабо боролся; возможно, он в корне неверно представлял себе ситуацию. Хорбери, естественно, рассматривал назначение как свершившийся факт. В том же были убеждены и все, кто что-либо знал о Люптоне и Высоком служителе.

Я никогда не забуду день, когда пришло известие. Хорбери весело завтракал, просматривал письма, делал заметки и строил свои грандиозные планы. Я на время оставил его, чтобы ненадолго сбросить груз постоянного напряжения, и бродил туда-сюда по прекрасному саду Старой усадьбы, размышляя о том, как отнесутся подчиненные к шефу, который, будучи очень энергичным человеком, ожидает того же и от них. Я присоединился к Хорберн через час, найдя его в кабинете, где он как обычно был занят – «завален снегом», по его собственному выражению, или горами бумаг и корреспонденции.

Хорбери радушно кивнул мне и указал на кресло, а спустя несколько минут пришла служанка с письмом. Она объяснила, что только что нашла его в холле. Я взял книгу и начал читать. И лишь звук, подобный стону от невыносимой боли, вернул меня к реальности, заставив взглянуть на Хорбери с удивлением, даже с опаской. Я был поражен видом моего старого друга: мертвенно-бледное лицо, широко раскрытые глаза, устремленные в пустоту, а выражение лица было и вовсе ужасным – самым ужасным, какое я когда-либо видел. Не могу описать этот взгляд. В нем сквозили агония горя и отчаяния, блеск безмерного удивления, страх, как при приближении смерти, да плюс к тому – самая свирепая и самая жгучая ярость, какую только можно вообразить на человеческом лице. Хорбери сжимал в руке письмо. Я боялся двинуться или произнести хотя бы слово.

Прошло целых пять минут, прежде чем к нему вернулось самообладание. Хорбери с трудом приходил в себя, на него было страшно смотреть: такая тяжелая борьба отражалась на его лице. Мой друг объяснил мне дрожащим и неровным от шока голосом, что он получил очень плохие новости: большая сумма денег, необходимая для исполнения его проектов, была растрачена некоей недобросовестной личностью, и теперь он просто не знает, что делать.

Хорбери не выглядел расстроенным или даже пораженным, когда позже пришла телеграмма, перечеркнувшая цель его жизни, – чужак захватил власть в его любимом Люптоне. Хорбери шептал, что теперь это не имеет для него никакого значения. С тех пор он никогда больше не поднимал головы.