Холм грез. Тайная слава

Лишь крайним напряжением воли сумел Луциан удержать себя от того, чтобы принять яд, который всегда имелся у него под рукой. Нелегко было выбраться из лабиринта холмов и забыть песни фавнов – он до сих пор вспоминал свои детские мечты, сознавая при этом, что ныне, в его одиночестве, ему угрожает более страшная опасность. Луциан стал пленником черной магии. Дикие, уродливые фантазии потоком прорывались в его сознание, и он уже почти верил, что некий изъян в его душе вызывал дрожь в любом простом и невинном создании. Однажды в субботу вечером Луциан пришел домой, весь дрожа. Он был уверен – или почти уверен, – что только что вступил в общение с дьяволом. Проталкиваясь сквозь густую, шумящую толпу, он шел по ведущей к окраинам дороге. В конце ее, поднявшись на холм, можно было увидеть залитые светом здания магазинов. Черный воздух ночи, подрагивая от порывов свистящего февральского ветра, мягко переливался в свете газовых фонарей. Громкие, хриплые, отвратительные голоса раздавались из ярко освещенных кабаков, двери которых то и дело распахивались и вновь захлопывались. Уродливые газовые лампы над дверьми медленно покачивались под яростным напором ветра, словно дьявольские курильницы, навлекавшие проклятие на спешащих мимо людей. Уличный торговец расхваливал свой товар на одной пронзительной ноте, ни на миг не смолкая, а в ответ ему более глубокий и мощный голос ревел что-то свое с другой стороны улицы. Итальянец яростно накручивал ручку шарманки – уличные мальчишки окружили его тесным кольцом и пустились в бешеный пляс, высоко вскидывая ноги. С одного из них свалились изорванные штаны, но толпа все равно продолжала плясать. Пламя нефти, выгоравшей с громким шипением, осветило кружок пляшущих, и в центре его Луциан разглядел стройную девушку лет пятнадцати, которую круговая пляска вынесла в полосу света. В опьянении девушка сбросила с себя юбку, и толпа приветствовала эту ее выходку смехом и восторженными воплями. Черные волосы тяжело падали девушке на спину и на алый корсаж, а она скакала и прыгала в кругу гуляк, безудержно хохоча в упоении от этой оргии. Люди спешили мимо, наталкиваясь друг на друга, останавливаясь около излюбленных лавочек и магазинов густой темной толпой – дрожавшей и выбрасывавшей из себя щупальца, словно единый омерзительный организм. Чуть подальше, держась за руки, шла группка молодых людей, громко и ладно распевавших популярные песенки, звучавшие в их устах как молитва. Бестолковая толкотня, сердитое, похожее на растревоженный пчелиный рой жужжание, отдельные визги девиц, то выбегавших из толпы в темный переулок, то вновь бросавшихся в самую гущу людей, – все эти звуки смешивались и болью отдавались в ушах Луциана. Какой-то юноша играл на концертино – его пальцы касались клавишей так медленно, что звуки музыки сливались в погребальный плач. Но всего причудливей были голоса, вырывавшиеся из кабака всякий раз, когда открывалась дверь.

Луциан шел мимо всех этих людей, вглядываясь в их лица и в лица детей, которых они привели с собой. Он собирался посмотреть на английский рабочий класс, «самую терпеливую и самую воспитанную чернь в мире», – на тихую радость вечерних субботних покупок. Мать выбирала кусок мяса к воскресному обеду и новую пару обуви для отца, отец выпивал свой стаканчик пива, детишки получали пакетики леденцов, а затем все эти достойные люди отправлялись домой насладиться у очага честно заслуженным отдыхом. Этим зрелищем наслаждался в свое время де Куинси, изучая историю лука и вареного картофеля. Луциан желал увидеть чужие радости и, словно наркотик, вобрать в себя чувства простых людей, растворить фантастические страхи и надуманные тревоги своего существования в повседневности, в наглядно ощутимом удовольствии отдыха после трудовой недели. Но он боялся в лицах людей, год за годом отважно сражающихся с голодом, не ведающих возвышенной скорби, знающих лишь усталость от бесконечной работы и тревогу за жен и детей, прочесть живой упрек по своему адресу. Как трогателен был вид этих людей, довольствующихся малым, сиявших в ожидании краткого отдыха, сытного воскресного обеда, подсчитывающих каждое пенни, но на последнее полпенни покупающих сладости своим счастливым малышам! Он будет либо пристыжен их смиренным довольством, либо вновь измучен сознанием своей чуждости всему человеческому, своим неумением разделить простейшие радости жизни. И все же Луциан пришел на эту улицу, чтобы на время забыть о себе, увидеть мир с другой стороны и таким образом приглушить свою скорбь.