Холм псов

– Ты тоже там был, – говорю я ему, а он отворачивается. Смотрит на меня без слов. Непроизвольно вытирает руку, которой коснулся рубахи Гжеся, о куртку. – Ты тоже там был, тоже лежал заблеванный на полу, и что – был идиотом? – спрашиваю.

Отец молчит.

– У меня четверо детей, которые все еще со мной, – отвечает через какое-то время. – Я сумел все удержать, Миколай.

– Он тоже с тобой? – спрашиваю я, тыча в Гжеся, а тот начинает громко, горлово храпеть, словно вместо желудка у него старый, разбитый мотор.

Отец выходит из комнаты, начинает осматриваться. Потом спускается вниз, на кухню. Я вижу, как он без слов вынимает из пластикового ведра переполненный мешок с мусором, осторожно, с отвращением пытается завязать его горловину.

– Он с тобой? – повторяю я. Он ставит мешок на пол. Вынимает из мойки стопку заплесневевшей посуды. Давится, словно готов сблевать. С громким стуком кладет тарелки на стол, словно в последний момент они выскользнули у него из рук.

– Сука, ну как же можно так все похерить, – говорит он, осматриваясь.

– Ты живешь рядом. Мог бы что-то сделать, – отвечаю я.

– Да как-то все то много, то мало. Сука, Миколай, хватит. Он взрослый человек. Посмотри вокруг и скажи мне, как взрослый человек может настолько все похерить, а?! – кричит он, но крик его не такой, как обычно, есть в нем не то стон, не то сдержанный плач, бессилие. Потом он успокаивается. Берет ведро и начинает неторопливо наливать в него воду из-под крана.

– У него может случиться сердечный приступ, погоди, – говорю я, но уже поздно, пять литров холодной воды выплескиваются на лицо Гжеся, который мигом садится, звук старого мотора не обрывается, но плавно переходит в бессмысленный вопль, в котором где-то внизу опознается глубоко похороненное: «сука!».

– Вот как можно так все похерить?! – повторяет мой отец.

Гжесь тяжело дышит, осматривается, у него взгляд испуганного зверька, он еще не понимает, где он, кто он, почему сидит жопой в луже грязной воды, смешанной с блевотиной, которая еще миг назад стекала с его тела.

– Ну как, – говорит мой отец, стоя над ним; Гжесь пытается встать, но оскальзывается и с громким плеском припечатывается спиной к полу.

Через минуту серьезных усилий он снова садится. Сейчас можно сделать с ним все что угодно. Это жутко.

– Одевайся, умывайся, приберись, съешь что-нибудь, через час едем, – мой отец только теперь отступает и выходит из разлитой по полу лужи. Я протягиваю Гжесю руку, тот хватается за нее только через пару секунд, очень сильно, медленно встает, сжимая ее, будто хотел бы вырвать мне руку из сустава, потом опирается о стену. У него кружится голова. Страх, который мелькает в глазах, это страх оглушенного кота или собаки.

– Я никуда не еду, – говорит он. Сплевывает на пол. Я никогда не видел, чтобы кто-то плевал на пол в своем доме.

– Сегодня собрание. В полном составе, – говорит отец.

Гжесь минует нас и, покачиваясь, выходит из ванной. Сдерживает позывы к рвоте, прижимая руку ко рту. Смотрит на пустые помещения с бетонным полом, и в глазах у него какое-то странное недоверие, насчет того, что тут произошло.

– Да мне до пизды. Срать я хотел на это, – отворачивается, вытирая лицо ладонями.

– Ага, не хватало только, чтобы ты еще и усрался, – отвечает отец. – Только этого в твоем хлеву и не хватает. Ты, тупарь! Посмотри, сука, на себя! Посмотри на себя, что ты наделал. Посмотри на все это. И ты удивляешься, что она не выдержала? Удивляешься?

Гжесь на миг выглядит так, словно хочет на него броситься, тело его срывается, чтобы атаковать отца, но что-то удерживает невидимую цепь.

Гжесь еще будет орать и ругаться, и стонать, и даже расплачется, чтобы через миг замолчать, но примерно через пару часов, около восемнадцати, ближе к сумеркам, мы будем сидеть в машине отца вчетвером – мой отец, брат, я и Юстина, – выезжая из Зыборка, направляясь лесом, дорогой на Остроленку. Небо будет розово-красным, словно напитавшись кровью; все на его фоне: линия деревьев, столпы электропередачи, дома – все будет просто жирной линией, проведенной по этой красноте толстым черным пальцем.

Гжесь сидит сзади, со мной рядом; молчит, смотрит вперед стеклянным и плоским взглядом, не пытаясь ничего увидеть, просто регистрируя темноту. Единственный звук, который он издает, это тихое шипение, когда машина подпрыгивает на какой-то выбоине – словно бы у него все болит.

Мы не знаем, куда едем. Знаем только одно: едем на какое-то собрание – мой отец не привык ни о чем информировать.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает Гжеся Юстина.

Отец протягивает ему жевательную резинку. Гжесь молчит.

– Наверняка что-то можно будет сделать. У меня есть коллега-юрист, который занимается такими делами, – говорит Юстина.

Гжесь качает головой. Только через минуту, когда отец сворачивает на узкую лесную дорогу, а машина начинает подпрыгивать на торчащих из нее камнях и корнях, он поворачивается к Юстине и говорит:

– Я даже не помню той девушки.

– Никто из нас не верит, я в это не верю, – отвечает Юстина. Я кладу ему руку на плечо, Гжесь мигом отодвигается.