Холм псов

А потому он другой рукой хватает меня за мою свободную руку, наваливается коленом на грудь, я чувствую, как у меня заканчивается воздух, и несколько секунд мне кажется, что он, сука, и правда меня задушит. И тогда из леса доносится звук: животный, высокий визг, словно кто-то убил маленького ребенка. Гжесь поднимает голову, на миг ослабляет хватку, и тогда мне удается быстро – я и сам себе удивляюсь, – освободить руку и изо всех сил вмазать ему в челюсть.

Не знаю, больно ли ему или же он просто удивлен, но он хватается за лицо и встает. Я поднимаюсь с земли. Машинально отряхиваюсь. Только сейчас чувствую вкус на губах, соленый, металлический вкус крови и то, что у меня что-то во рту: выплевываю это что-то на землю и смотрю.

Он выбил мне мертвый зуб, кажется, правую верхнюю семерку.

Он видит это и начинает смеяться. Сперва тихо, а потом уже все громче, изо всех сил, до изнеможения, словно я только что рассказал ему самую смешную шутку на свете.

– Поедем сейчас к Чокнутому, и ты отдашь ему деньги, а при случае выясним и дело с той девушкой, – говорю я.

– Миколай, сука… – качает он головой.

– Спасибо. Хватило бы сказать «спасибо», – говорю я.

Он перестает смеяться. Становится серьезным. Вытирает глаза, несколько секунд быстро моргает, словно что-то попало ему под веко. Изнутри дома слышен стук, что-то движется за окном, кто-то выходит в прихожую.

– Сколько у тебя этих денег? Сколько? – спрашивает он.

В дверях стоит отец. Видна только его тень, прямоугольная, как робот, сделанный ребенком из картонных ящиков.

– Вы что, совсем уже охренели? – спрашивает он.

Я поворачиваюсь к нему, хочу что-то сказать, но он снова исчезает за дверью.

Мы входим на кухню, обитую деревом. Этот золотой, теплый свет бьет от люстры, сделанной из огромных рогов, они раскинулись на весь потолок, как странное мертвое дерево. Потом я чувствую запах, сладкий, с легкой ноткой протухлости, запах давно не ремонтированного дома, и только потом вижу все остальное помещение, обитое деревом: деревянный стол, мебель, стулья, пол. На кухне сидит Юстина, Валиновская вместе с мужем, Одыс, Брачак, хозяин. В самом углу, там, куда падает меньше всего света, я замечаю спрятавшегося ксендза Берната, одетого в серую цивильную рубаху с поддетым под нее пастырским воротничком. Рядом с ксендзом сидит пара, которую я вижу впервые – ужасно толстый мужик, свободная хлопковая одежда, которую он носит, обтягивает его словно тесный скафандр. Женщина тоже полная, но по сравнению с ним – маленькая, как десятилетний ребенок. А еще рядом тот полицейский, молодой парень, втиснутый в мундир, с масляными глазами и внешностью дискотечного клавишника.

Над ними – повешенная на стену большая, серого меха шкура, наверняка отчасти от нее отдает этим сладким протухшим запахом. Напоминает укрытый торфом остров.

Мы с Гжесем садимся на двух свободных, поставленных у стены стульях.

– Братья Гловацкие, – говорит толстяк, встает, протягивает руку, словно ожидая, что мы подойдем и по очереди ее пожмем. Я в конце концов подаю ему руку, Гжесь – нет.

– Это Петр Мачеяк, – представляет его Брачак.

– Ромек – лесник в Зыборке, – говорит отец, указывая на Брачака. – А Петра, Петрушу ты можешь и не помнить, – (естественно, я его не помню), – у него магазин на Бронксе.

– Помню тебя, – говорит толстяк. – Помню тебя, когда тебе девять было. Это ведь он, нет, Томек? Старший? Писатель?

– Да, это он, – говорю я, тихонько хмыкая. Толстяк широко улыбается, словно только что угадал верный ответ в «Как стать миллионером».

На самом деле их лица в чем-то похожи. Покрыты морщинами, на них выражение вечной усталости. Свет накладывает на них золотые маски, которые кажутся посмертным, трупным шоу. Мой отец, похоже, дирижирует всем представлением, он единственный стоит, руки держит сплетенными за спиной, смотрит под ноги.

– Хорошо, Томек, ты привел сюда людей, перепуганных, блин, как не знаю кто, и даже не хочешь им сказать, в чем дело, – Брачак улыбается, а потом поворачивается ко мне, тыча пальцем в моего отца. – Все потому, что Томек у нас – мастер саспенса. Правда. Он не может ничего просто сказать. Всегда ему нужно сперва минут пять помолчать. Словно конец света готовится возгласить. Да, Томек?

Я начинаю смеяться, хотя челюсть у меня болит все сильнее, и все еще приходится сглатывать собственную кровь, чтобы не вытекала из уголка рта. Кто-то поднимается по лестнице, быстро и резко, потом открывает дверь и врывается внутрь. Это еще одна женщина, ей тоже примерно пятьдесят, и она задыхается, словно бежала сюда от самого Зыборка.

– Простите, – говорит она всем. Теперь, когда она заговорила, я ее узнаю. Это директор больницы.

– Не бойся, парни сегодня поехали на гриль, твой муж тоже, – говорит полицейский, и только сейчас я замечаю, что парень держит руки на чем-то, завернутом в бумагу и лежащем на столе – будто охраняя.

– Я не боюсь, – отвечает женщина, снимая пальто и осматриваясь, куда его можно повесить.

– Юстинка, может, ты скажешь? – говорит отец, повернув голову.