Холм псов

Я вижу, как Юстина что-то говорит мне, беззвучно, словно желая, чтобы я все понял по движению ее губ. Я на миг пугаюсь, что теперь она никогда не станет говорить со мной в голос, что будет только шевелить губами.

– Два момента. Если позволите, – повторяет коп, я чувствую, как сильно он пытается придать голосу весомость. – Ну, ладно, к делу, во-первых, сегодня в участок пришел брат Мацюся и начал рассказывать кое-что странное – настолько странное, что его из участка погнали. Но я потом заглянул в его показания и… – тут он останавливается на миг, еще раз проводит рукой по бумажному пакету, который лежит перед ним на столе.

– Какие показания, Винницкий? – спрашивает его отец.

Тот отодвигает от себя пакет и тяжело вздыхает. Кажется человеком, которому вот-вот придется делать сотню отжиманий. На миг смотрит в окно.

– Парень был не в себе, просто ужас, – говорит медленно. – Знаете, он же молодой. Я уже и забыл, сколько ему лет. Семнадцать, что ли. Он говорил о Мацюсе. Что, мол, Мацюсь раньше исчез понарошку. А теперь – исчез по-настоящему.

– Как это, сука, понарошку? – отзывается мой брат. Когда говорит, слова слипаются в потрескивающую магму, звучат будто хрип.

– Он говорил, что Мацюсь прятался, боялся кого-то. Вроде как боялся расплаты за то, что сделал давным-давно, парень не знал точно, о чем речь. Мужики говорили, что он чуть не обоссался, таким был испуганным. Говорил, что даже его мать ничего не знала, что он, мол, сам печатал и расклеивал те плакаты, сам подал заявление об исчезновении, чтобы никто не догадался. У них были телефоны для контакта. Мацюсь, якобы – так говорил парень, – должен был ему каждый день звонить, что бы ни случилось.

– Может, он в бардаке где залег. Какое нам вообще дело до Мацюся?! – кричит Гжесь. – Да ну на хрен. На хрен!

– Я еще не знаю, какое нам дело до Мацюся и его брата, – отвечает полицейский. – Но поверь, я единственный, кто в этой кодле пытается вести хоть какое-то расследование, Гжесь. И я тот, из-за которого ты сейчас сидишь здесь, а не в предварилке в Ольштыне.

– В предварилке в Ольштыне, сука, мне бы не пришлось вас слушать, – говорит Гжесь.

– Марек Бернат ведь тоже крал машины, – снова донесся из темного угла голос ксендза. – Вместе с Мацюсем. Когда была та облава, отец увез его на аэродром в Варшаве, с билетом в руке. Потому-то он в Англии и сидел. И, может, потому матери не звонит, может, потому и не прилетел. Может, тут не в политике дело. Может – оставим зло злу, любимые мои. Пусть злом займется зло.

– Так, ладно. Я пошел, – вдруг говорит Гжесь. Встает со стула. Фыркает от смеха, но этот смех – просто выражение усталости.

– Успокойся, – повторяет мой отец.

– Так дай мне, сука, покой – я и успокоюсь, – отвечает он.

Отец чуть дергает головой, словно получив в лицо камнем. Открывает пошире глаза.

– Что ты сказал?

– Ничего я не сказал. Вернее – кое-что сказать хочу. Прямо сейчас. Вы тут напрягаетесь, словно без вас, сука, весь город распадется. Словно дома и улицы пойдут по пизде. Да этот город останется, каким и был, сука, с тем же кольцом развязки посредине и с тем же замком, и с той же фигней, с какой он и был, и останется таким еще долго после вас. Лучше бы вам, сука, себя спасать, пока вам мозг окончательно не прополоскало. Что, нашли свободное время? Да посмотрите на себя. Да вы как «Дневники отпускников» [66]. Только гриля тут, сука, не хватает. И мяска. Устроить вам гриль? Съездить за колбаской? Может, и кровянки купить?! – кричит Гжесь, и я все отчетливее понимаю, что он в каком-то смысле шутит, что изгаляется, а в глазах его взблескивает нечто, чего я давным-давно не видел – может, с того момента, как он вышел нас поприветствовать.

– Может, Гжесь, тебе и правда лучше уйти. Что-то ты устал. Отдохни, – говорит отец.

Минуту они меряются взглядами, словно хотели бы поубивать друг друга. Со стороны это выглядит довольно забавно, словно игра в гляделки, и я вдруг замечаю у отца что-то вроде легкого тика, бессильно опускающееся левое веко, и в этот миг Гжесь поворачивается ко мне, словно подавая знак, что он уже все закончил, что отец проиграл.

– Идешь? – спрашивает меня снова. Я смотрю на Юстину, потом на него. Она просит меня через комнату: не оставляй меня тут со всеми этими людьми. Не скажет этого вслух, но я прекрасно знаю, о чем она.

– Прости, – говорю я, глядя Юстине в глаза.

Все глядят на Гжеся с сочувствием. Словно знают о бумагах, брошенных во дворе дома, о машине с лысым мужиком внутри.

– Гжесь, погоди, – говорит вдруг полицейский.

Брат оглядывается.

Полицейский разворачивает пакет и поднимает целлофановый файл, что лежал внутри. В нем – нож-бабочка. Его клинок покрыт рыжим засохшим налетом. Это нож-бабочка, на его рукояти выгравированы две буквы «Г». Гжесь Гловацкий.

– Откуда там взялся твой нож? – спрашивает полицейский. – Скажи честно.

Гжесь ничего не отвечает.