Холм псов

– Это мой родной дом. Это мой родной дом, – повторяет он, всматриваясь в далекие краски дома. Его отец еще что-то кричит, но уже не слышно что именно, слышно только эхо его голоса, его рычание и громыханье.

– Я не спас мою маму. Не спас никого, – повторяет он все тише.

Это не так. Я подхожу ближе. Это не так. Кладу ладонь ему на лицо. Убираю волосы со лба. Прижимаюсь к нему впервые, не помню даже с какого времени.

– Это не так, Миколай. Мы должны вернуться в Варшаву. Все. Ты, я, твой отец, Агата, дети. Мы должны ехать в Варшаву. Тут их убьют, – говорю я тихо и чуть покачиваю его дрожащее тело.

Он что-то отвечает, но его слова, вместе со слезами и соплями, исчезают в моих волосах и на шее.

– Мы должны снять им квартиру в Варшаве. Спасти их. Мы должны вернуться к себе. Должны выехать. И только потом заняться этим. Начать действовать, – говорю я.

Он хочет что-то сказать, но будто не имеет сил. Только немо шевелит губами.

– Мы должны ехать. Должны ехать, все. Через пять минут мы должны сесть в машины и уехать, – говорю я.

– Отец никуда не поедет. Никуда, – отвечает он тихо.

– Тогда мы должны поехать вдвоем, Миколай. Поехать вдвоем и забрать детей, – повторяю я. И только сейчас до меня доходит – ясно и четко, словно в голове вспыхнул ослепительный свет, – что я не хочу никого спасать. Не хочу никому протягивать руку. Что на самом деле хочу спасти себя. Себя и его. Что это последний шанс.

Что эти люди уже канули в пропасть. Как старые камни.

Что тут нас ничего не касается. Что это не наше дело.

Что нельзя отвратить зло. Что жертвы зла уже давно выбраны, заклеймены.

Как Кирилл. Кирилл на ремне в своей квартире.

– Мы не можем, – отвечает он, отводя лицо от моей шеи. – Нам не на что.

– Как это «не на что»? Ты ведь получил деньги. Получил аванс. Тысяч пятнадцать, если не больше, – говорю я, глядя на него.

Он вытирает слезы. Выпрямляется. Перестает трястись. Отбрасывает назад волосы.

– Нам не на что, – повторяет спокойно. – Я отдал все деньги Гжесю. Чтобы тот заплатил за разбитый кабак. Нам не на что. Ему это было нужно.

Голос Томаша, доносящийся издали, наконец обрывается. В нашу сторону, сквозь деревья, приближается шар сине-желтого огня. Это пожарная машина.

Мой муж стоит, выпрямившись. Он уже не плачет. Разводит руками. Он спокоен. Я чувствую, как земля, листья и корни вяжут мне ноги.

Я представляю себе, как этот черный дым, что выходил из домов, окон, разливается вокруг Зыборка, окружает его, создает стену высотой в несколько метров, стену, которую не перейти.

– Ты не хотела ехать, – говорит он, разводя руками. – Ты ведь не хотела ехать.

– Но тогда этот дом никто не поджигал, – тычу я пальцем. – Никто тогда не пытался убить двоих детей, Миколай.

(«Я не позволю тебя ранить», – сказал Он по телефону.)

– Ты не хотела ехать, – повторяет он и только тогда начинает идти назад. Даже не оглядывается, иду ли я следом. Я вспоминаю, что в кармане лежат сигареты. И зажигалка.

Он идет. Исчезает с глаз. Я закуриваю.

Стою так, когда Миколай растворяется в свете, в саже, в контурах домов, в фигурах людей, в черном дыму.

Малышня-3

Он сидел у невестки до рассвета. Пришлось. У нее не было никого.

У него закрывались глаза, это было непривычное для него время, но невестка была под наркотиками, постоянно заваривала чай, глядя на оба телефона, кругами ходила по комнате, снова садилась, включала на всю громкость радио, старые песенки, чтобы только не думать.

Он поехал к ней сразу после встречи у Брачака. Хотел переодеться по дороге в сутану, но зачем, ерунда, это ведь семья. Брачак был добрым человеком. Гловацкий запальчив, кусает, словно собака. Это человек, который никогда не отступает, никогда не останавливается, ничего не боится. Брачак держит его в рамках, надевает на него узду, смиряет. Ничего нельзя сделать без смирения. Без смирения человек становится вертопрахом.

Но он также знал и то, что Гловацкий – порой, когда думал о нем, то начинал его бояться, – знал, что Гловацкий уже навсегда останется таким. Такие люди не меняются, но ржавеют, как сталь. Только к Савлу, который тоже был вертопрахом, который тоже был бескомпромиссен, явился ангел. Но Гловацкий – не Савл.

Было шесть утра, и он уже раз десять хотел уйти, знал, что не поможет ей, что уже слишком поздно, что она должна пойти спать. Но она не хотела его отпускать. На миг он было подумал, что, может, стоит позвонить кому-то другому, попросить, чтобы его подменили, но – кому?

Он пытался молиться вместе с ней, но она не могла сосредоточиться.

– Розарий [72],– сказал он ей. – Давай проговорим начало розария.

– Не помню, – отвечала она. – Ты думаешь, что я сейчас это вспомню?

Они все были правы. Земля – отравлена и зла. Зло проникло в нее глубоко, глубже, чем дождь. Эти дома, эти люди – растения, возросшие на зле. И зло нынче танцует. У него свой праздник, свой карнавал.

Дьявол в лесу – на сцене, и он танцует на ней.

Брачак и Гловацкий, когда бы только они знали правду. Когда бы они знали. Сбежали бы отсюда куда подальше.