Холм псов

– А теперь, дебил, открывай дверь, – говорит отец Кафелю, а тот видит в его глазах нечто, что еще хуже пистолета, и открывает дверь в Мордор.

Изнутри вырывается громкая, хриплая, живая песня, текст ее, кажется, о том, что девушка танцует и пламенно целует. За дверью открывается коридор, устеленный толстым ковром, со стенами, обитыми деревянными панелями; на стенах видны головы кабанов и оленьи черепа; в конце коридора – еще одна дверь, на этот раз обычная, застекленная. За ней видны столы, обстановка, свет, деревянные стропила, колонны, видно мужика, который жарит куски мяса на большом, выставленном в центре помещения гриле. Видно десятки людей в вечерних одеждах, которые жрут, пьют или дергаются в ритме эстрадной мелодии. Они еще не имеют ни малейшего понятия, что мы вошли внутрь, о том, что происходит снаружи.

Отец поднимает торт со ступенек.

– Пойдемте, Миколай, Гжесь, пойдемте. Будете свидетелями. Юстина, ты тоже. Ты тоже, пойдем, – он протягивает руку Юстине, словно помогая ей перепрыгнуть лужу при выходе из машины.

– Ты только возвращайся, – кричит Ольчак, я слышу его даже здесь, он кричит изо всех сил. – Только возвращайся!

И толпа снова начинает рукоплескать, на этот раз еще громче. Стикс форсирован.

– Ольчак, пойдем! – кричит отец. – Агата, пойдем! Возьми Йоасю, пойдем!

Краем глаза, еще до того, как мы входим, вижу остальных цыган, наверняка сыновей и кузенов Тобека, которые оттесняют от нас Кафеля и Порчика.

Люди внутри замечают нас только через какое-то время. Когда смотрят на нас, то склоняют головы, будто удивленные собаки; у мужчин – красная кожа, их рубахи в мокрых пятнах, последние несколько часов у них был роман с высоким кровяным давлением, когда они жрали под эстрадные песенки то жирное мясо, которым все тут пропитано. Лица их женщин покрывает телесного цвета штукатурка, в своих платьях, шалях, париках, коках и «перьях» в волосах они выглядят словно клонированные. Они смотрят на нас, а потом переглядываются, как будто их внезапно удивляет собственная схожесть. Столы прогибаются от тарелок, графинов, мисок, водки, супов, кусков мяса, поросят, колбасы, пирогов, которые уже начинают медленно стекаться друг к другу от жары, чтобы через пару часов создать общую вонючую жижу из жира, теста и сахара.

На сцене стоит набриолиненный парень в куцем пиджаке, наброшенном на белую футболку с глубоким вырезом, открывая немалый шмат морковной бритой груди. Увидев нас, он не перестает петь, но атмосфера растерянности передается и ему, он теряет рифмы, глотает слова, теряет равновесие.

– Добрый день и добрый вечер! – кричит мой отец. Агата подходит, кладет ему руку на грудь.

Гжесь приближается к столу, к одной из женщин, которая усиленно изображает заинтересованность своей тарелкой. Улыбается. Берет двумя пальцами отбивную из этой тарелки, нетронутую, сует в рот, начинает жевать.

– Слушаем вас, – говорит дурачок со сцены, поскольку больше никто не отваживается заговорить.

– Вы, Марек и Вацек, продолжайте, не станем вам мешать, – говорит мой отец и идет вперед.

Идет в сторону самого дальнего стола. Его никто не останавливает. Он обходит людей так, словно те – невидимы. Лишь чуть-чуть кренится в сторону, в правой половине его тела есть легкая скованность, но вижу это только я, я и Гжесь. Идет ровно и, выпрямившись, словно капрал.

– Добрый вечер, госпожа бургомистр, – говорит мой отец женщине, которая настолько же натянута и плоска, как ее предвыборный плакат, и еще сильнее обеспокоена, чем на похоронах Берната. Рядом с ней сидит лысеющий мужик в форме огромного мяча, с седыми усами, прицепленными над толстыми, напоминающими двух жирных червяков губами. Мужик как раз засовывает себе в рот кусок кровяной колбасы и даже не смотрит на моего отца.

– Простите? – отвечает бургомистр.

Она злая, на нервах. Начинает понимать.

– Всего наилучшего, – говорит ей мой отец и ставит торт на стол, перед самым ее носом, между ней и кем-то, кто сидит напротив нее, и только когда он поднимает голову и серебряный цвет отражается от красного воздуха, словно отблеск кровавой луны, я понимаю, кто это.

– Приглашаем вас наружу, – повторят мой отец. – Жители Зыборка хотят, чтобы вы поблагодарили их за подарок.

– Вон отсюда! – кричит Кальт, встает и орет. – Verpiss dich! [106] Вон отсюда, засранец! Это частная вечеринка. Тут люди развлекаются, серьезные люди. Вон, сука, отсюда!

Отец не обращает на него внимания, по крайней мере пока что. Смотрит в глаза бургомистерше, та пытается отвести взгляд, но отец пришпиливает ее взглядом к стулу, словно гвоздями.

– Вали, сука, отсюда! – повторяет Кальт, кидает вилку на стол. Когда он злится, то теряет весь холод и перестает быть грозным, начинает напоминать старого, линялого пса, который лает на кроликов.

– Я и мои избиратели благодарим тебя, господин Гловацкий, – отвечает Булинская. Одновременно нервно, компульсивно вытирает жир с губ.