Холм псов

Нас приветствуют аплодисменты, громкие, словно рождественские фейерверки. С одной стороны, я ничего не желаю так сильно, как оказаться сейчас дома, с пивом, перед телевизором; с другой – это чувство все сильнее, оно напоминает тот старый зыборский амфи, это подпрыгивание желудка, тарахтенье сердца, огонь в деснах, парализованных, словно бы ударенных током. Словно я неожиданно выиграл в армрестлинг. Чувство, что ты находишься в нужном месте. Когда я понимаю, что это немного глупо и немного страшно, что я вовсе не в нужном месте, сердце начинает колотиться еще быстрее.

Мой отец все еще держит Булинскую за руку, как судья держит внизу руку боксера, который проиграл поединок. Медленно поднимает левую. Люди на паркинге впадают в раж, словно вдруг увидели Роберта Левандовского с головой Войтылы [108].

Я слышу тихий голос Юстины:

– Это безумие, – говорит она мне на ухо.

– Давайте все споем «Хэппи бёздей» нашей дорогой госпоже бургомистру, по-английски, каждый же знает мелодию, тут даже английского не нужно знать, госпоже бургомистру должно понравиться, она же у нас космополитка! – кричит отец. В глазах его два маленьких горящих фитиля.

– В жизни ничего подобного не видела, – это снова Юстина.

– Я могу запеть первым, если кто не знает! – кричит отец.

И начинает петь, как пьяный на свадьбе, косо-криво и ужасно, но люди начинают подпевать. В этом нет никакого смысла. Мы уже должны пойти домой. Искалеченная, кривая громкая песенка льется по улицам, по рынку, по всей гмине, по ее пустым трассам, полям и вырубленным полянам. Хэппи бёздей ту ю, хэппи бёздей ту ю, хэппи бёздей диэ (тут ничего, только растерянное покашливание), хэппи бёздей ту ю.

Отец управляет этими людьми. Если бы он хотел, мог бы управлять всеми. Не потому что вызывает доверие, не потому что симпатичный. Делает это потому, что он – Каратель. Как и Каратель, он мог бы сказать о себе, что это в нем – и только в нем – есть справедливость и наказание.

Если я его сын, значит, такое должно быть и где-то во мне, хотя на самом деле я не знаю, где именно. Машинально ищу, ловлю себя на том только через минутку, издали это выглядит так, словно бы я ищу портмоне.

Я не могу этого найти. Но оно где-то есть. Где-то в моем теле. Спрятанное, введенное под кожу. Оно было у меня, когда я ударил Ведьмака. Было, когда я стоял напротив пистолета, направленного Тобеком в Кальта.

Теперь он отдает пистолет одному из своих людей, тайком, создавая из его и своего плаща отгораживающий их на миг занавес.

Булинская стоит ровно, словно на линейке, губы ее сжаты в бледную полоску.

– Видите? – обращается отец к бургомистерше.

Из ее рта вырывается тихое и бесформенное: «добрый вечер», которое скатывается по ступенькам и разбивается у ног людей, словно стеклянный шар. Все взрываются смехом. Им и правда ужасно весело.

– Мы все вам благодарны. Госпожа Добочинская благодарна вам за статьи в прессе, за попытку вышибить ее с работы. Госпожа Валиновская – за злоречие, за доносы кураторам, за персональное унижение. Господин Мачеяк – за бесконечные инспекции. Да что там, мы-то справимся. Госпожа Глушак, из Колонии, которую вы готовитесь разрушить, где нет санитаров, госпожа Глушак, у которой злокачественная опухоль, но которую не берут даже в хоспис благодаря вашим усилиям, тоже вас благодарит, – говорит мой отец и в доверительном жесте кладет бургомистерше руку на плечо.

Кафель пытается сделать шаг к нему как профессиональный охранник, но дорогу ему снова заступает Тобек.

Только теперь я вижу, что за людьми стоят уже четыре полицейских машины, то есть, похоже, все полицейские силы Зыборка. Эти растерянные гусары сейчас курят и держат руки в карманах или на кобурах пистолетов, из которых они пока что, самое большее, целились по пьянке в своих жен.

– И господин Маяк из Колонии. Господин Хлабак, выставленный из продмага, который был единственным средством его существования, потому что – а зачем бы, если рядом есть «Теско», а в помещении магазина ваша кузина может открыть косметический салон – и это славно. И госпожа Бурджинская, чей сын – помните же того молодого, который на совете города встал, протестуя против самоуправства гангстеров, – потом был побит неизвестными. И госпожа Бернат, ой, госпожа Бернат вам ужасно благодарна.

Лицо Булинской уже не натянуто, но вогнуто, оно напоминает сжатое в руках старое яблоко. Она что-то говорит, открывает рот, тихо, но я не слышу, крики отца заглушают все остальное.

– И мои дети, которых едва живьем не сожгли. Мои собственные дети. Они тоже вам за это благодарны, – он сильно прижимает Булинскую к себе, чтобы потом ее отпустить.

Люди уже не рукоплещут, вместо этого они – кричат. Да на хрен ее! Под стражу! Убийца! Отец завел их, как старые будильники. Если бы не полиция, на которую они время от времени оглядываются, наверняка порвали бы ее в клочья. Булинская все время пытается что-то сказать, но не в силах выдавить из себя и звука.

– Он страшен, – говорит Юстина.

– Так это страшно или прекрасно? – спрашиваю я.