Холм псов

Миколай все это не заслужил.

Ты кричишь, и кричишь, и кричишь, и тебе кажется, что твои крики не молкнут, но повисают в смраде и в этой темноте и накладываются друг на друга.

– В этом нет смысла, – говорит голос.

– В этом нет смысла, – повторяет тихий голос, хриплый, вырывающийся из глотки, забитой всем страданием мира.

Миколай / Истина / Царство

– Подойди сюда! – кричит Гжесь.

Не хотеть чего-то – это тоже чего-то хотеть.

– Что ты, сука, наделал? – спрашиваю я тихо, но он, кажется, не слышит.

– Подойди сюда! – кричит Гжесь.

Машина все еще заведена. Достаточно пересесть, повернуть ключ. Больше ничего. Достаточно просто уехать. Это – первая мысль.

– Возьми аптечку. Быстро! – кричит Гжесь снова.

Я выхожу из машины. Смотрю налево. Потом смотрю направо и снова налево, как ребенок, что переходит улицу по пути в школу.

Ярецкий лежит, Гжесь рукой закрывает ему лицо, затыкает рот, прижимает к земле коленом.

– Что ты сделал? – спрашиваю я снова, громче.

– Давай, сука, – говорит он.

Выхватывает аптечку у меня из рук. Открывает. Вынимает ампулку, иглу, шприц.

– Держи его за морду. Ничего не говори.

– Что ты, сука, сделал? – спрашиваю я в третий раз, снова громко. – Гжесь, ты уже совсем рехнулся.

Потому что в голову мне сперва приходит, что случилось то, чего я всегда боялся.

– Это не ты ее убил, Миколай, – Гжесь глубже втискивает колено в тело Ярецкого.

Мы иной раз боимся, что некоторые люди могут кого-то убить. Я всегда боялся, что Гжесь кого-то убьет. Пожалуй, с того раза, когда он вгрызся Мацюсю в ногу.

– Это не ты ее убил, и не Гизмо ее убил, – говорит он.

Все горит, как в огне. Некоторое время кто-то стоит за нами на улице и кивает, а потом исчезает. Я машу рукой.

– Сука. Нет. Я ухожу, Гжесь. Это не мое дело. Я ухожу. Пока, – говорю я быстро и тихо.

– Миколай, сосредоточься. Мне сейчас, сука, просто необходимо, чтобы ты сосредоточился, – отвечает Гжесь.

Я качаю головой снова, провод в позвоночнике, белый огонь. «Так больно, когда ты умираешь», – думаю я.

– Нет. Нет, это не работает.

– Сосредоточься. Сейчас я все тебе расскажу. Сосредоточься, Миколай, – Гжесь смотрит мне в глаза.

Сейчас у меня взорвется спина. Сейчас взорвется все. Небо, земля, дома, озерцо, Зыборк – все. И оно, должно быть, взрывается, и меня, должно быть, тут нет, вероятно, рассвет, вероятно, я стою у машины, на семерке, около мертвой серны.

– Ты не можешь сейчас струсить, братишка. Ты не трус. Не будь трусом, – говорит Гжесь.

Какая-то сила заставляет меня присесть. Ярецкий крутит головой, пытается кусаться, его зубы щелкают в пустоте. Я хватаю его за лицо.

– Не кусайся, тварь, – ворчит Гжесь, сильнее втыкает колено в его руки. Рот Ярецкого плюется и кричит внутри моей ладони.

Я надеюсь, что нас никто не увидит.

Я не могу сдвинуться. Два больших пальца сильно сжимают меня за загривок.

Гжесь делает ему укол в шею.

Ярецкий обмякает, делается неподвижным.

Гжесь встает.

– Хорошо. Хорошо. Все так, как я и думал.

Гжесь стоит.

Ярецкий лежит.

– Грузим его в машину, – брат открывает задние двери.

– Нет, пожалуйста, нет, – говорю я и чувствую, что все снова распадается, но это не взрыв, это растворение, все, что существует, стекает в сливной колодец и я тоже и —

Гжесь бьет меня по лицу открытой ладонью. Место удара пощипывает. Потом он подхватывает Ярецкого с земли и говорит:

– Хватай его за ноги. Ничего не случится. Сосредоточься. Поверь мне.

Я хватаю Ярецкого за ноги. Гжесь заталкивает его внутрь. Ярецкий затолкан назад, бесполезный, словно мебель, Гжесь закрывает дверь.

– Едем, – он подталкивает меня в сторону машины.

– Что? – спрашиваю я.

– Садись.

– Нет.

– Отступать уже нельзя. Садись. Единственный выход, чтобы ничего с тобой не случилось, чтобы ничего не случилось с Юстиной – это если ты сядешь в эту машину, сейчас, сука, немедленно.

– С Юстиной?

– Поверь мне. Никому другому ты верить не можешь, – говорит Гжесь.

Наконец я сажусь, подталкиваемый двумя большими пальцами словно игрушка, человечек из набора Лего, Гжесь закрывает дверь со стороны водителя, наклоняется через меня, закрывает дверь с моей стороны. Кашляет. Заводит двигатель. Мы едем. Проезжаем мимо ратушной площади. На ней – рождественские декорации. Звезды и спирали. Я смотрю на спирали. Выбираю себе одну. Она попеременно то желтая, то белая. Смотрю в самый ее центр. На секунду, на краткий миг в ее центре видна башня евангелической церкви.

Гжесь снова включает кассету. Теперь эта музыка звучит смешно. Я начинаю смеяться. Это не мой смех, кто-то вложил его в меня вместе с этим теплом, вместе с этой болью, а теперь смех выходит и танцует передо мной в воздухе.

– Нам нужно выехать из Зыборка, – говорит Гжесь, но едет слишком медленно для того, кто хочет выехать из Зыборка.