Холм псов

Ты думаешь о том, что люди, которые были молодыми в семидесятых, говорят людям, которые были молодыми в девяностые: уже вас построили, вы ходите по линейке, вы рабы, умеете только таращиться в телефоны и телевизоры, и бояться, бояться, бояться завтра, бояться, что отберут у вас зарплату и вас не хватит на кредиты, идиоты, перед вами все еще есть какое-то завтра, у нас его не было, нам приходилось пробиваться сквозь бетон, разбивать о него кулаки и колени, и ноги, и пальцы, ежедневно. Завтра – у нас его никогда не было, в какой-то момент оно пришло само собой, а мы отдали его вам в подарок. И что вы с ним сделали? Сами посмотрите.

Стена боли. Она непроницаема. В ней есть только небольшие углубления, размером с фалангу пальца, ногтя, с камешек. Ты стараешься, очень стараешься. Охлопываешь стену открытой ладонью, словно исследуя тело.

Стон, громкий, пробивающийся сквозь стиснутое горло, приводит к тому, что ты подпрыгиваешь.

Это ксендз. Каким-то чудом он все еще жив. Ты оставляешь в покое стену, встаешь, подходишь к нему, ты знаешь, где он находится, легонько щупаешь его тело ногой. Приседаешь.

Прикладываешь ухо к его груди. Он еще дышит, но неровно, сражается с собой, чтобы выпустить воздух.

– Почему Кальт ничего не знает? – спрашиваешь ты. – Что это означает?

– Помоги мне, – говорит ксендз и стискивает твою руку. – Помоги мне.

Его тело горит. У него ужасный жар.

– Помолись со мной, – просит он.

Ты не помнишь ни одной молитвы. Но он начинает. Уже нелегко выловить хоть какие-то слова, они растворяются в хрипах, но ты знаешь, вспоминаешь, что бульканье, которое выходит из его глотки, это «Отче наш», узнаешь по темпу, по ритму, в котором движется все его тело.

Ты ждешь, пока он закончит. Может, это уже смерть, а может, он промучится еще пару дней. Ты притрагиваешься к его лбу. У тебя замерзла рука, а потому он буквально тебя обжигает. Напоминает раскаленное железо.

– Кто это делает? Кто нас тут закрыл? – спрашиваешь ты.

Он что-то говорит. Ты придвигаешь ухо к его губам. От них – вонь больного горла, инфекции, ангины. Слово, которое вываливается прямо в твое ухо, звучит как «отец».

– Отец? – спрашиваешь ты.

Вдруг отваливается крышка. С ее скрежетом внутрь врывается холод, боль и столько света, чтобы увидеть лицо, похожее на что-то, что сперва сгнило, а потом высохло. Только через несколько мгновений ты встаешь и смотришь вверх. Медленно натягиваешь половину куртки на больную руку, кривишься от боли.

– Подойди сюда, – слышишь.

– Кто ты? – спрашиваешь через миг. Твой голос тоже изменился. Ты тоже рычишь. Словно собака на последнем издыхании.

– Подойди, – повторяет голос. Это не голос Ведьмака, мужчины из леса, это не голос того, кого ты знаешь. Это голос молодой девушки. Ты ее не видишь. Видишь только контур тела, темное пятно на фоне темно-синего неба.

И только потом ты замечаешь, насколько глубок этот подвал, яма, ад – как его только ни назови. Он в два раза глубже, чем ты, стоящая на пальцах, с вытянутой вверх здоровой рукой. В нем примерно четыре метра глубины. Потому-то было так больно, когда ты упала. Интересно, что на миг свое падение ты можешь посчитать полетом.

– Я спущу тебе веревку, – говорит девушка. – Погоди.

– У меня сломана рука! – кричишь ты.

– Тогда придется пойти по лестнице, – отвечает она.

– Кто ты? – спрашиваешь ты.

– Погоди! – кричит она и исчезает. Оставляет тебя с открытым люком и темно-синим квадратом неба. В подвал втекает немного свежего холодного воздуха. Ты стоишь с закрытыми глазами и вдыхаешь запахи, врывающиеся сверху и пробивающиеся сквозь стену вони: влажная земля, снег, листья и что-то вроде шерсти животных, где-то далеко. Ты возвращаешься к ксендзу. Присаживаешься рядом с ним. Он все еще горит, его грудь все еще поднимается и опускается. Он все еще жив. Это хорошо.

Ты не знаешь, сколько времени ты здесь провела. Наверняка несколько часов. Эта пара часов были как несколько дней. До тебя доходит только, что кто-то открыл люк. Что ты выживешь. Что твоей матери не придется искать тебя по всей Польше, по металлическим поддонам, выдвигаемым из шкафов. Еще нет. Еще не сейчас.

Ты также не знаешь, сколько времени проходит, прежде чем он возвращается, черный контур девушки.

– Эта лестница коротковата. Не достает до земли. Мне придется держать ее наверху! – кричит. Ты не видишь ее, но слышишь.

– Один из них жив! – кричишь ты в ответ. – Ксендз.

– Ага, – отвечает она.

Ты видишь, как лестница медленно всовывается в отверстие внутрь. Темно-синее небо заслоняется ее абрисом.

– Нужно как можно быстрее отвезти его в госпиталь! – кричишь ты.

– Только он? – спрашивает она.

Ты смотришь в темноту, в то место, откуда доносится тихое и хриплое дыхание.

– Думаю, что да, – отвечаешь ты. – Мы должны как-то его вытянуть.

Деревянная лестница зависает примерно в полуметре над землей.

– Опусти ее, – говоришь ты девушке.

– Я попытаюсь ее удержать! – кричит она в ответ.

– Нет, опусти ее, – отвечаешь ты. – Мы попытаемся по-другому.

– Я придержу, – говорит она.

– Не справишься! – кричишь ты в ответ. – Упадешь. Я стяну тебя вниз.