Холм псов

Камила становится рядом. Со странной печалью смотрит на детей, которые изо всех сил прижимаются к Гжесю. Я не могу совладать с удивлением: они оба и правда как клоны Гжеся.

– Я должна ехать. Приеду за ними через неделю, – говорит она тихо.

– А в чем проблема часок подождать? Ну что ты? Не проблема ведь. Голодной уедешь? – спрашивает отец.

Камила вздыхает. Отец кладет ей руку на спину, я вижу, что она хотела бы отодвинуться, но что-то приказывает ей стоять на месте. Может, это все из-за света.

– Гусь. Агата испекла гуся. Помнишь, как она хорошо пекла гусей? Помнишь, Камила, как ты ими объедалась? – смеется он.

– Я Миколай, помните меня? – спрашиваю сыновей Гжеся.

Те качают головами.

– Это ваш дядя. Это ваш дядя, малышня. Королевичи мои, королевичи любимые, – говорит Гжесь и целует Бориса, старшего, сильно, в голову.

– Ой, папочка, ты цалапаешься, – отвечает мальчик.

– Я очень рада, что вам удалось из всего этого выпутаться. Вы ужасно натерпелись, – говорит Камила.

– Что было, то прошло, – Гжесь отмахивается. Встает, отряхивает штаны. Смотрит на Камилу со спокойной полуулыбкой.

– Поцелуй мамочку, – младший мальчишка цепляется за его ногу.

Может, только я и вижу, как воздух между ними свертывается в спираль, в тихую грозу, и только я вижу, как у Камилы дрожат глаза.

– Спасибо еще раз, – говорит Гжесь.

– Прости еще раз, – тихо отвечает Камила. – Вы настоящий герой, – говорит отцу.

– Нет, Камилка, что ты, какой я герой? – отвечает отец.

Поднимает обоих мальчуганов с пола и берет их на руки. Головы ребятишек высовываются из-за его тяжелых плечей.

– Мы ждем вас в доме, – говорит и выходит в дверь, медленно, подволакивая ноги, словно тяжелый танк.

Остаемся мы вчетвером. Камила посматривает на Каську с интересом, словно пытаясь ее узнать, потом протягивает ей руку. Гжесь все еще смотрит на жену. На лице его видно нечто вроде странной гордости, которую плохой ученик чувствует, когда в конце года ему удается получить аттестат.

Воздух в зале густеет. Лучи света танцуют, напоминая шарики в струе воды.

Это страна надежды и грязи – вот как можно было бы написать. Это страна надежды и грязи, в которой с большим трудом, ломая себе кости и надрывая мышцы, поставили дома, где люди могут улыбаться друг другу.

– Может, мы вас на некоторое время оставим? – говорю я Гжесю.

– Нет-нет, не нужно, – отвечает тот.

– Мне и правда нужно ехать, – тихо говорит Камила. – Я буду дома ночью.

– Можешь спать тут. Наверху.

– Ты ведь знаешь, что я не могу.

– Может, и можешь. Ты ведь сама знаешь, что ты можешь, а что нет.

Он ее любит. Любовь очень просто заметить. Она размывает черты лица.

– Слушайте, мы вас и правда оставим, – начинаю я их просить.

Это странная страна, где по реке плывут дерьмо и мусор, где, если спустишься вниз по течению, мертвые животные лежат в камышах, неподвижные и раздувшиеся от газов; солнце заглядывает сюда редко, и каждый раз его будто кто-то заставляет это делать, когда оно наконец приходит, то разливается над этой страной изо всех сил, выжигая мусор и дерьмо, и делая землю твердой, и грея головы и руки.

– Погоди. Погоди, – говорит мне Гжесь.

Это страна, где все собаки в конце жизни идут на Холм Псов, чтобы умереть там, а потом, после смерти, ходить вокруг холма, охраняя его. Чтобы никто не раскопал справедливость.

– Что? – спрашиваю я, и его слова слышу только со второго раза.

– Ты что, блин, закинулся сегодня? – спрашивает он и подходит к полке рядом с телевизором. Берет что-то с нее, подает мне. Некоторое время я не понимаю, что это, взвешиваю его в руке, всматриваюсь в него как дурачок. Мозгу нужно несколько секунд. Тетрадь в клетку, отчего-то обернутая в старый плакат с U2 из «Попкорна». Не знаю, кто это сделал. Может, Гжесь или я. А может, отец. Насколько помню, я не страдал над U2. Хотя знаю, что всем они нравились. Особенно после той песни, что, типа, о Валенсе.

– Отец нашел ее и велел отдать тебе, – говорит Гжесь.

Тетрадь толстая, словно напитанная водой, но когда я открываю ее, то все понимаю; это из-за вклеенных в нее, перепечатанных на машинке листов. Да, это та самая тетрадь, та самая, которую читала Дарья. С моими первыми рассказами.

– Он ее не сжег? Я был уверен, что – все, – говорю. Пробегаю пальцами даже не по буквам, по пятнам, полосам, надорванным уголкам, пятнам клея. Тетрадь мятая, старая, воняет грязным подвалом, но – держится, не распадается.

– А зачем бы ему ее сжигать? – спрашивает Гжесь.

– Я был уверен, что он так и поступит.

– Что это? – спрашивает Каська.

– Мои рассказы. Они нравились Дарье.

– Дашь почитать?

– Никогда в жизни, – качаю я головой.

Потом начинаю читать и сразу смеюсь.

«Он проснулся в номере отеля, не знал, где находится. Знал только, что девушка – мертва. Перевернул тело на другой бок и увидел ее лицо, пустое, без выражения, как лицо фарфоровой куклы».

Невероятно, что через два года я написал «Черную, холодную воду». Наверняка кто-то мне ее надиктовал, потому что в сравнении с этим тот текст вполне неплох.

– Отец любит их почитать время от времени, – говорит Гжесь.

– И какой ему нравится больше всего?