Холм псов

– Не знаю, спросишь его сам, – отвечает он.

Я держу тетрадь в руках. Открываю Каське дверь и иду в сторону дома. Останавливаюсь еще на миг, оглядываюсь и вижу их в окне, Гжеся и Камилу – две неподвижные, глядящие друг на друга невыразительные фигуры. Достаточно просто отойти на пару шагов, чтобы принять их просто за пятна на стекле.

– Пойдемте же! – кричит сквозь открытое окно кухни Агата.

Юстина / Ты важен, словно я. Ты красива, словно я. Я отважна, словно вы

Это не имеет особого значения. То, как мы выглядим. То, кто мы такие. Что мы думаем. Все идет по кругу. Только это важно. По кругу, по кругу и по кругу. Я сжимаю в руке каучуковый мячик, размером с теннисный. Сильнее. Слабее. Сильнее. Это реабилитация. Сжимаю этот ебаный мячик с утра до вечера. Потом бросаю его в стену, а он снова возвращается мне в руку. Будут слегка болеть мышцы, срастаться кость.

Сжимай, Юстина. Работай, девушка.

Сжимай руку в кулак, а потом – расслабляй, а потом снова.

– Все нормально? – спрашивает Он.

Я отважна, словно вы.

– Все нормально? – спрашивает Он снова.

Ты его не видишь, Он позади, но ты знаешь, Он сидит в кресле и читает газету. С ногой, заложенной на ногу. Ему не хватает только сигары. Он не может курить, потому что у него вживленный би-пасс. Он носит очки в золотой оправе. Он ужасен.

Вчера ночью я сказала, что Он выглядит как все то, что привело эту страну к краху.

– Эта страна встает с колен, – засмеялся Он.

– Скажи мне, если ты так наслаждаешься собой, отчего тебя не становится меньше?

– Потому что я хорошо сам себя перевариваю.

Не знаю, отчего Он продолжает об этом спрашивать, ведь знает, что все нормально. Он ведь сам мне это сказал. Когда в ту ночь приехал в Зыборк. Когда они бросили того парня в яму. Брат Миколая. Когда я сломала руку. В ту ночь Он нашел меня на обочине, посветил фарами, давая мне знать, что это Он, а может удостоверяясь, что это я. Когда вышел из машины, подошел и осмотрел меня с ног до головы.

– Все уже нормально, – сказал тогда.

– У меня сломана рука, – ответила я.

– Мы едем в больницу. Пойдем.

Я всегда буду думать о нем: «Он». До сих пор не знаю, как его называть. Для него у меня нет никакого названия. Оборота речи. Мне не нравится его имя. Марек. Не подходит ему. Правда, я понятия не имею, какое бы подходило. Вчера ночью я подумала, что, возможно, я должна говорить с ним на «вы». Попыталась – Он ужасно рассвирепел.

– Ты с ним говорила? – спрашивает Он.

Я оборачиваюсь. Нет, Он не читает газету. Играет во что-то на телефоне. Пытается понять, во что играет его одиннадцатилетний сын. Мы увидимся с ним послезавтра.

Большие пальцы его неумело танцуют в воздухе, кончик языка высовывается, Он и сам сейчас выглядит как одиннадцатилетний.

– Да, – киваю я.

Бросаю мячик о стену, рядом с картиной Двурника [133], которую я ненавижу, а Он подпрыгивает в кресле.

Мяч отскакивает от стены, от пола, возвращается в мою ладонь.

– Осторожней, – говорит Он с упреком.

– Да, я с ним говорила.

– И что?

– Не станет ставить палки в колеса.

– Это не тот человек, который бы вообще ставил палки. Он всегда лежал, а ты стояла над ним. Непрерывно, – улыбается Он.

– Я тебе говорила, – я тычу в него пальцем. Я ему говорила. Ни слова о Миколае. Ни одного критического слова о Миколае. Говорила это ему больше раз, чем Он успел спросить, все ли у меня нормально.

– Я получу развод.

Сажусь на пол. Когда делаю это, сквозь руку простреливает резкая боль, словно кто-то воткнул в нее тонкий и длинный провод.

– И что потом? – спрашивает Он.

Я встаю, и Он, наконец, откладывает эту блядскую игру. Подходит ко мне. Даже сейчас, дома, на нем рубаха и штаны от костюма. Садится рядом. По-турецки, смешно.

– И что потом?

– Не знаю, что потом, – отвечаю я.

– Почему ты здесь?

Я тут, потому что Он – моя безопасность, потому что у меня нет другого выхода, потому что мне некуда идти.

– Потому что ты этого хочешь, – говорю я ему.

– Нет, уж точно – не из-за этого, – отвечает Он. – Наверняка.

Его голос такой низкий, что когда Он говорит, тот всегда звучит так, словно бы его владелец шутит, словно пародирует кого-то.

– На самом деле это он всегда сопротивлялся, – говорю я.

Он ничего не говорит, ждет, что я скажу дальше.

Я осматриваю комнату. Люблю ее, но исключительно когда стою, потому что когда я лежу или сижу, то чувствую, что все, что в ней есть, возвышается надо мной. Тяжелая деревянная мебель. Полки с книгами. Кухня. Большие окна с видом на Саскую Кемпу. Я тогда чувствую, что все, что находится в этом помещении, устроило заговор и вот-вот на меня упадет.

Как деревья в лесу.

– Я должна была его шантажировать.

– Ты его любишь? – спрашивает Он.

– Я никогда никого не любила, Марек, – отвечаю я, сама не зная почему.

Он придвигается. Садится напротив меня. Мы сейчас выглядим как на какой-то глупой форме терапии. Я не знаю, собственно, отчего думаю о том, как мы выглядим.

На самом деле я прячу за одни мысли другие, и мне это не слишком-то удается.