Холм псов

Гжесь идет первым. Я – следом. Иду быстро, не оглядываясь по сторонам; когда оглядываюсь на Чокнутого, вижу, что лицо его скорчено, словно в болезненной судороге. Мне кажется, что если он сейчас не расслабится, то у него сломаются все зубы.

Мы выходим на воздух. Тут свежо и холодно.

– Пойдем еще выпьем, – говорит Гжесь. – Позвоню паре приятелей. Пойдем выпьем.

– Сколько там? – спрашиваю я.

– Чего? – он строит из себя дурака.

– Того, что ты им торчишь. Продулся, да? Игровые автоматы?

– Неважно, – говорит он.

– Важно, – отвечаю я.

– Неважно, – повторяет он.

– Говори, а то я тебя сам отмудохаю, – говорю я так громко, что пара человек оглядывается на нас. Он фыркает смехом. Отступает на шаг. Стирает остаток крови с губ и вытирает руку о штаны.

– Пятьдесят тысяч, – говорит и сплевывает на землю.

Пятьдесят тысяч. Будь у меня пятьдесят тысяч, я бы не стоял под зыборской хибарой в полночь, глядя, как он ходит, пьяный, отирает разбитое лицо и немо шевелит губами.

– Игровые автоматы? – спрашиваю я снова. Помню, что Гжесь любил биться об заклад, играть в карты, вбрасывать монеты в «одноруких бандитов», когда был еще малым пацаном. Он не отвечает, значит, я прав.

– Потому она с тобой и развелась? – спрашиваю я снова, а он снова не отвечает.

– Пойдем выпьем, – повторяет Гжесь через минуту. – Выпьем под водонапорной башней. Будет как когда-то. Сходим ночью в лес. Да, я бы прошелся. Сходил бы в лес.

– Она потому с тобой развелась? – повторяю я вопрос.

Он минуту смотрит куда-то вдаль, сквозь меня, клацает челюстью, кусает воздух.

– Не только поэтому, – говорит. – Но поэтому тоже.

Хватает в кулак что-то мелкое, что пролетает мимо.

– А ты что? У тебя хорошая, складная жизнь? – спрашивает он через какое-то время.

– Отец в курсе? – спрашиваю я.

– Сука, я уже взрослый, и ты – взрослый, – ворчит он и хватает меня за руку.

– И что теперь? Что думаешь делать?

Он поднимает руку и бессильно опускает ее вдоль тела. Поднимает ладонь, крутит ею, осматривая. Зыборк, его прямоугольники покрашенных в бледную пастель домов, немой главный перекресток рядом, по которому раз в минуту на скорости проносится машина с местными номерами со скучающим ребенком внутри, закрытый киоск «Руха», бледные огни в окнах жилого дома напротив, столб с объявлениями и вывеска магазина обуви, пастельные фасады, тротуары на средства Евросоюза, столбики, оградки и деревья, словно бы все это, весь этот испорченный мир должен был оказаться ответом.

– Как-то да будет? Это хочешь мне сказать? Что как-то да будет? – спрашиваю я.

– Миколай, ну а что тут сделаешь? Ты приезжаешь и спрашиваешь, что тут можно сделать. Посмотри. Присмотрись, сука, может, наконец, сумеешь, потому что раньше, вместо того чтобы смотреть, ты ходил и страдал, какая страшная с тобой, сука, случилась несправедливость. Она случилась не с тобой. Она случилась с ней. С ее семьей.

– Я смотрю, – говорю я.

– Ну и славно. Если смотришь, то увидишь, что и ты, и я – в жопе. И что мы взрослые. Взрослые, а значит – в одиночестве, – Гжесь пожимает плечами.

– О чем я еще должен знать? – спрашиваю я.

– Сука, – говорит он, фыркая, – должен. Должен. Ты, сука, должен нас благодарить.

«Ты мог столько сделать, – думаю я. – Мог сделать больше моего, потому что кроме того, чтобы думать, ты еще умел встать против всего мира и броситься с ним в драку».

Гжесь затягивается, резко, с некоторой растерянностью, словно вот только вспомнил, что он же – курит. Смотрит на меня и сплевывает. Я иду к машине. Он залазит внутрь.

У меня звонит телефон, это мой агент. Я сперва удивляюсь, пугаюсь, словно позвонил призрак – словно думал, что все, кого я оставил в Варшаве, умерли вместе со всем городом, вместе с прошлой жизнью. Я отхожу в сторону, смотрю на Гжеся, который сидит в машине и открывает банку пива. Перехожу на другую сторону улицы.

– Ты жив, Бледный? – этот вопрос – его визитка. Мой агент – милый Христов человек. Только я умею разъярить его настолько, что он начинает орать. Каждый раз, когда мы разговариваем, он мне напоминает, что я – его худший клиент. Он прав.

– Жив, – отвечаю я.

– Бледный, я каким-то чудом нашел издательство, которое хочет от тебя книгу, более того, хочет подписать с тобой договор, а потому, сука наша всехняя мать, хотя я процентов на девяносто уверен, что ты похеришь и это, прошу тебя, сосредоточься и подумай о тех десяти процентах, что ты – не похеришь, – выбрасывает из себя слова в пулеметном темпе, на одном дыхании.

– И? – спрашиваю я. Меня это даже радует, этот разговор. Здесь, сейчас.

– И подпиши с ними договор, они хотят дать тебе пару тысяч злотых, не знаю почему, я хотел им сказать, что они ебанутые, правда хотел сказать им, что не знают, что делают, но не сказал, – говорит мой агент.

– Это забавно, – говорю я. Внутренности машины поглощают Гжеся. Теперь я совершенно его не вижу.