Холм псов

– Вали отсюда. Это все из-за тебя. Из-за тебя все это, сука, – Бернат проскальзывает под рукой женщины и принимается ее дергать и царапать, та вообще не реагирует, только выкрикивает снова и снова свой вопрос: что с ним?

Жена Берната всей силой своего налитого тела толкает женщину на пол, а Резиновая Стена не понимает, что ему делать, и в конце концов отодвигается на шаг, тем самым подпуская жену Берната к любовнице ее мужа. Та садится на поваленную и принимается охаживать ее голову и руки ударами раскрытых ладоней. Когда две женщины начинают драться, на всех наваливается бессилие. Женщина для другой женщины – не барьер, который следует преодолеть, чтобы идти дальше. Женщина не бьет другую женщину, чтобы ее нокаутировать или затем, чтобы как можно сильнее ее унизить, причинить ей как можно большую боль. Для женщины драка – это смысл и цель сама по себе.

– Я хренею, какая комедия, – один из полицейских качает головой.

– Что тут происходит? Успокойтесь все, а не то, на хрен, отправитесь сейчас в «обезьянник»! – директриса больницы стоит в дверях, опираясь на косяк.

Жена Берната наконец останавливается. Слезает с лежащей женщины. Отступает под стену. Тяжело дышит. Выглядит большим дырявым старым мячом. Женщина тоже встает с пола.

За директрисой в дверях стоит человек во врачебном халате. Что-то говорит ей на ухо. Она кивает. Потом врач отступает за дверь.

– Идите отсюда, – говорит директриса лежащей женщине. Я помогаю той встать. Она делает это с трудом. Даже не смотрит в сторону жены Берната, глядя в пол.

– Не прикасайся к ней, – говорит Бернат. – Не прикасайся к этой сучаре.

– Я только хотела… я только хотела… – сопит любовница Берната. Черные длинные капли туши стекают на красные следы от ногтей жены Берната. Она вдруг теряет равновесие и едва меня не опрокидывает. Когда лицо ее придвигается к моему, я вижу в красных углублениях под порванной кожей кусочки лака.

– Прошу вас, идите отсюда все, – говорит директриса.

– Идем, – отвечает отец Миколая.

– Позволь тебя на секундочку, – говорит директриса, а отец Миколая кивает.

Он отходит на минуту, а мы стоим в коридоре, создавая странную несимметричную геометрическую фигуру. Резиновая Стена, наконец, садится, тяжело вдыхая, на стул. Миколай занимает его место. Совершенно не знает, что делать. Агата берет жену Берната под руку.

– Пойдем в туалет, Эва. Пойдем, – говорит голосом и тоном санитарки. Жена Берната кивает.

– Он в очень тяжелом состоянии, – говорю я бедняжке в свитере, которая пытается не смотреть на исчезающий внизу лестницы контур жены Берната.

– Он будет жить? – спрашивает.

Я слышу, как Миколай тяжело вздыхает. Он сыт по горло. Миколай, сука, в критических ситуациях всегда сыт по горло, и его слабо интересует тот факт, что и другие сыты им по горло точно так же, как и он – и даже сильнее.

Я вижу, как отец Миколая кивает, стоя к нам спиной: напоминает монолит из «Космической Одиссеи 2001», на который кто-то шутки ради натянул кожаную куртку и военные штаны.

Я вижу, как на птичьем личике директрисы появляется страх и отвращение, как они все отчетливее проступают сквозь раздражение и усталость.

– Не знаю. Но нужно быть готовой ко всему, – говорю я любовнице Берната. Беру ее под локоть. Она прячет лицо в ладонях.

– Я уже пойду. Уже пойду, – после чего делает три шага в сторону стены и сползает по ней на пол.

Директриса исчезает в дверях, отец Миколая поворачивается, подходит ко мне, берет за руку, и это так странно и внезапно, что я никак не реагирую. Его рука теплая и твердая. Напоминает камень из печки.

– Пойдем, – говорит отец Миколая. – Оставь ее.

Я киваю. Он отпускает мою руку. Показывает кивком на лестницу.

– Вот ты впуталась в проблемы, – говорит он, когда мы спускаемся по лестнице.

– Агата хотела, чтобы я ее сюда привезла.

– Потому что она пила, – говорит он.

– Не знаю, – вру я.

– Не защищай ее, – отвечает он.

– Ну, она имеет право.

Он останавливается. Смотрит мне в глаза.

– Может, станешь бросаться такими фразами, когда будешь информированной получше?

Его тон – как пощечина.

Я сгибаюсь. Он это видит. Вздыхает. Качает головой, сжимает и разжимает кулаки, потом смотрит на ногти под свет. Ногти у него – словно толстая чешуя. Бесформенные, неровные, желтые, но отдраенные дочиста так, что с кончиков пальцев облазит кожа.

– Что-то еще. Что-то еще случилось, – говорю я.

– А не знаю, сука, не знаю, они могут просто так говорить, – отвечает он через миг, отмахивается, поворачивается спиной.

– Что говорить? – спрашиваю я.

– Или, не знаю, ошиблись, ну, блин, это же просто невозможно, – повторяет он, все еще стоя ко мне спиной.

– В чем ошиблись, Томаш? – спрашиваю я громко.

Он поворачивается. Щурится. Осматривается, не слышит ли нас кто.

– У него во рту нашли много крови и мяса.

– Наверняка он ел какую-то падаль. Был голоден, – говорю я.

Отец Миколая вытирает глаз. Тихо посвистывает. Теперь я его вижу. Теперь – понимаю. Он саркофаг. Его покрывает асбест. Когда внутри давление доходит до критического уровня, снаружи образуется маленькая щель, трещина, сквозь которую вылетает тихий свист.