Холмы Варны

Наверное, вот в таком мрачном горном проходе Роланд в последний раз протрубил в свой рог и умер один, окруженный телами бесчисленных врагов, павших от его руки.

Однако, судя по всему, Морелли и его сообщники не напали на их след. Поэтому ни холод, ни сырость, ни скверная еда в грязных харчевнях не портили радостного настроения Алана и Анджелы – ведь каждый день пути приближал их к заветной цели.

Алану пришлось признать про себя, что Анджела оказалась приятной спутницей: у них всегда находились темы для разговора. Всю свою жизнь она прожила в Венеции и была знакома со многими знаменитыми и интересными людьми: с учеными из академии ее дяди, с художниками, музыкантами и приезжими знаменитостями, столь же славными, как Эразм. Алан то и дело удивлялся ее начитанности и великолепной памяти. Он и сам не жаловался на свою память, но тягаться с Анджелой все же не мог: она была прямо начинена различными сведениями и не раз одерживала верх в споре с помощью какого-либо неопровержимого факта или цитаты.

Однажды, когда Алан вздумал говорить с ней снисходительным тоном, она немедленно сбила с него спесь, напомнив слова Платона: «Из всех животных мальчик, пожалуй, самое норовистое. Самое злокозненное, хитрое и непокорное». Не забывала она цитировать этого философа и в доказательство своего излюбленного утверждения, что женщина ни в чем не уступает мужчине.

Впрочем, и Алан умел пользоваться тем же оружием. Когда Анджела принялась сетовать, что ее волосы утрачивают модный рыжий цвет, а она не догадалась захватить с собой краску, Алан поспешил указать, что ей следует радоваться хотя бы и таким волосам – ведь в один прекрасный день она, быть может, уподобится лысой старухе, о которой Лукиллий написал:

Лгут на тебя, будто ты волоса себе красишь, Никилла,
Черными как они есть, куплены в лавке они.[9]

– Свинья! – сказала Анджела.

Но Алан немедленно напомнил ей то место из «Домостроя» Ксенофонта, где Исхомах всячески поносит высокие каблуки, румяна и белила, после чего его жена смиренно обещает никогда больше ничем подобным не пользоваться.

– Чушь! – фыркнула Анджела. – Будь я его женой…

– Ну кто тебя возьмет замуж! – засмеялся Алан. – Твой ум и острый язычок отпугнут любого жениха.

– К твоему сведению, – величественно заявила Анджела, – я намерена выйти замуж не позже, чем через два года.

– Ты-то намерена, но вот как твой будущий муж? Он намерен на тебе жениться?

– Он еще не знает, что я выбрала его своим женихом, – невозмутимо ответила Анджела.

– Вот как! Так кто же этот несчастный? Уж не я ли, не дай бог?

– Ты? Но ведь ты же англичанин! – Анджела засмеялась. – Нет, не бойся, Алан. Это друг моего отца. Он на десять лет старше меня и живет во Флоренции. Мне кажется, я полюблю Флоренцию.

Ее хладнокровные рассуждения ошеломили Алана.

– И он еще не просил твоей руки?

– Нет. Но попросит, когда я этого захочу. Уж я сумею его заставить.

Она улыбнулась, и Алан легко поверил, что ей удастся добиться своего.

Вот так, болтая, препираясь или беседуя на серьезные темы, распевая песни или читая вслух все стихи, которые они знали наизусть, молодые люди шли и шли по константинопольской дороге, пока, наконец, не добрались до места, которое феррарец Бенедикт пометил на своей карте крестиком.

Тут, за новым мостом, который турки построили через Ольтул, они свернули вправо и пошли вверх по течению реки на юг.

До Варны было уже недалеко. Еще два-три дня – и они увидят озеро и монастырь на одиноком утесе.

После открытых нагорий Далмации долина Ольтула казалась мрачной, почти зловещей.

Дорога была пустынна. Милю за милей она извивалась вдоль каменистого ложа реки, а слева торчали угрюмые острые пики. Всюду по склонам, где было хоть немного земли, росли ели и сосны. Трава попадалась только на редких полянах. Нигде не было видно цветов – лишь бурый ковер из сосновых игол да пятна лишайника на камнях. Царившее вокруг безмолвие не нарушалось пением птиц. Алан и Анджела сами невольно перестали петь и говорили теперь только шепотом. Слишком громким было эхо в ущельях Ольтула.

На их пути почти не попадалось селений. Да и те ютились в поперечных долинах, не таких глубоких, где между более пологими, поросшими травой склонами вились, словно серебристые корни, небольшие притоки Ольтула. Эти деревушки обычно теснились на вершине какого-нибудь обрывистого холма – так было легче защищаться от врагов. Алан и Анджела, отгоняя рычащих собак, стучались в дома и покупали еду. Но все эти боковые долины оканчивались тупиками. Из них не было другого выхода, если не считать узких крутых троп, по которым разве что мул мог подняться на лежащее дальше плато.

В Варну вел только один путь – вившаяся вдоль Ольтула дорога, к которой с каждой милей все ближе подступали заросшие лесом обрывы.

– Завтра, – сказал Алан, – мы, наверное, увидим долину Варны.

– Это было бы прекрасно. – Анджела сделала гримасу. – Хватит с меня таких ночевок.