Холочье. Чернобыльская сага

В тот же день, когда испугался себя с молотком, я вышел на огород. Там Панас, отец Павла, колол дрова. Наши кошка и кот сидели на куче колотых дров, наблюдая за работой. Панас, как всегда, был хмурым, как всегда, сердитым на что-то и резко отшвыривал дрова от себя. И со злостью, метя в кота с кошкой, бросил в них увесистую чурку. Он попал в кота, тот упал и не шевелился. Кошка убежала. Панас выругался, воткнул топор в колоду и ушел к себе в дом. Я схватил отяжелевшего кота и принес к своему крыльцу. Плакал и гладил его, но он совсем не шевелился, казалось, не дышал. Дома никого не было, мне не у кого было спросить, что делать. Потом подошла кошка. Она стала вылизывать кота. Я, застыв, смотрел на них. Не знаю, сколько прошло времени, но кот зашевелился! Он открыл глаза. Я сбегал за водой, смочил его рот, осторожно потыкал мордочкой в чашку. Через несколько минут он тоже стал лизать свою шерстку, и мне уже было радостно и смешно смотреть, как они вместе с кошкой, уступая друг другу, выбирают места для лизания. Кот жил! Я боялся гладить его, лишь осторожно касался пальцами.

Вечером из колод на Панасовых липах улетели пчелы. Они не вернулись. Отец говорил мне, что рой обычно улетает частями, но колоды опустели полностью и навсегда. Мне казалось, я слышал, как ветер свистит в их пустых щелях, как в свистках.

Тогда, глядя на муравьев, ползающих по тропинке, я был счастлив, что они меня простили. И еще я чувствовал – не думал, это я думаю сейчас, с трудом заменяя словами свое тогдашнее чувство, – что пчелы суровее муравьев.

15

Наша улица, если въезжать в нее со стороны поля, начиналась одним рядом домов. И между первым и третьим долгое время был пустырь. Когда-то здесь тоже стоял дом, но или его разобрали и куда-нибудь перевезли, или он сгорел – осталось пустое место. Нет, все-таки не сгорел, ни головешек, ни углей в траве не было. Мы там любили прятаться в густых зарослях репейника и бросаться его колючими шариками. И вот на этом месте бригада плотников быстро собрала из привезенных свежих бревен новый дом. Он был какой-то нечаянный, случайный, как будто его еще раз должны были переложить по-новому, по-другому – так казалось. Может, потому что непривычно быстро появился, вырос за несколько дней и нахлобучил на себя шапку шиферной крыши, как будто взятую откуда-то наугад, не по размеру. А может, потому что строили его плотники не для себя – среди них не было будущего хозяина. Они приходили, работали и уходили, и видно было, что спешат. Любая работа не умеет скрыть спешку.

Еще не было крыльца, не было изгороди, ворот и привычного двора, еще между бревнами сруба не высох уплотнительный зеленый мох, а в дом вселились Голофаевы. Мать с отцом, десять детей. В летние дни мать все время варила что-то на костре, пьяный отец сидел рядом или спал в доме. На работу он выходил, только когда за ним приезжал на лошади, ругаясь, бригадир. Дети с нами не смешивались – все время крутились вокруг дома, вокруг своей матери.

И вся улица, все соседи вдруг словно поняли, что появилась дополнительная ко всем другим занятиям забота, даже обрадовались ей – стали ходить к Голофаевым, носить еду, одежду, просто поговорить, посидеть у костра возле дома. Если шел кто-нибудь по улице с банкой молока или каким-нибудь свертком, то наверняка к этому дому. Мне тоже нравилось носить туда молоко, после этого я гулял уже с другим чувством, как будто выполнив необходимую обязанность, и мог придумывать для себя новое занятие. Казалось, что от этого оно становится интереснее.

Однажды их маленький ребенок засунул себе в нос фасолину и чуть не задохнулся, ее еле достали. Взрослые говорили при случае: а вот помните, как у Голофаевых… Как будто те приехали сюда только затем, чтобы показать: нельзя давать маленьким детям играть мелкими предметами.

Я учил одного из них, моего ровесника, плавать. Мы барахтались на мелководье, и я показывал, как надо грести руками и бултыхать ногами.

Потом Голофаевы уехали. Дом опустел, как будто не противился этому, как будто стал самим собой. Дверь и окна были заколочены досками, мы играли вокруг, не приближаясь.

Прошел год, может быть, два. И так же неожиданно в этом доме стала жить большая цыганская семья. Цыгане приехали на телеге, подняли оглобли, сделали шатер, так же стали жечь костер рядом с домом днями и вечерами. И так же потянулись к ним соседи с молоком, едой, одеждой. Все было так же!

Однажды я шел из леса, переходя по мостику речку, увидел, как в воде у самого берега на мели плещется цыганенок. Я решил показать ему, как надо плавать, было понятно, что он не умеет. Но он не стал меня слушаться, молча помотал головой, быстро оделся и побежал по лугу. Я смотрел ему вслед, удивляясь повторению. А дом, глядя окнами с высокой улицы на меня, стоящего внизу на берегу речки, словно извинялся за то, что вышло все не так, как в первый раз, – полного совпадения не могло быть.