Холочье. Чернобыльская сага

Не было полного совпадения и в том, что цыгане уехали так же неожиданно, как Голофаевы, но мне было достаточно повторения этих событий, чтобы почувствовать: дом никогда не станет другим, никогда не избавится от одиночества, никогда и никому не даст его развеять. Я жалел этот дом, как жалеют кривую вербу или расколотый молнией дуб – ничего не изменить и не поправить.

Я часто просил отца рассказать, как появился наш дом. Сам я этого не помнил, родился уже в построенном. Мне нравилось слушать рассказ, похожий на сказку, а отцу нравилось рассказывать.

Отец строил сам с помощниками-соседями и маминым братом, моим дядей. Долго, несколько лет, приходилось и жить в доме, и достраивать его одновременно. Отец слышал по ночам, как дом оживает. Вот только не хватило денег, и фронтон зашили старыми досками. После этого отец потерял покой. Он чувствовал, что дом обиделся на него, как будто поник всем своим видом, заболел. Как будто не мог дышать, как будто не радовался ни новой крыше, ни стенам, ни окнам. Терпел. А вместе с ним терпел и отец. Не спал ночами, выходил на луг и не мог даже глаза поднять, чтобы взглянуть на эту несправедливость, которую, конечно же, он собирался исправить в будущем. Но как, когда? Тяжело было надеяться на это будущее. Отец не выдержал, влез в долги и купил новые красивые доски, на которых лобзиком выпилил простые, но подходящие узоры. Прибивая эти доски, он представлял, как ласточки слепят гнездо под самым коньком крыши, на самом верху фронтона.

Я понял, почему отец так любит отходить подальше на луг и смотреть оттуда на дом, переводя взгляд вверх, на облака.

– А что же было на месте нашего дома раньше? – спросил я.

– Наш прежний дом. Маленький, тесный. Одно место в нем я всегда почему-то вспоминаю: окно и рядом этажерка с книгами. Тот дом разобрали и увезли куда-то на новое место, потому что бревна были хоть и старые, но крепкие. Так что стоит где-то наш дом. Его нельзя изменить, вот в чем дело.

Кто на кого похож: дома на людей или люди на свои дома?

16

Любая часть Холочья была частью не только его, но и всего, что было больше. И эта маленькая часть, вытекая из Холочья в огромное пространство, оживлялась сама и оживляла весь мир. Речка, лес, деревья, дома, улица, люди, я сам – все словно существовало где-то еще, и это стремление к своему невидимому отражению и было жизнью. Во всех предметах, во всех словах, в каждом взгляде таилось больше смысла, чем казалось вначале, надо было только освободить этот смысл и не удерживать его на привычных местах. Я чувствовал это расширение пространства, как будто переносился в сказку или сон, где начинали действовать неведомые раньше силы.

Вечером, уже в сумерках, я пошел за водой к колодцу. Почему мне нравились всякие необычные действия? Ведь воду можно было принести и днем, она и оставалась еще в ведре, но, наверное, я хотел порадовать отца, он любил после работы напиться свежей воды, а может, мне просто хотелось заглянуть в колодец и увидеть там, в глубине, отраженные звезды. Ведро разбивало это отражение и словно зачерпывало мельтешащие искры.

Я шел и чувствовал себя не маленьким, а чуть ли не взрослым человеком, завершающим затухающий день не обычной прогулкой, а полезным делом, во время которого можно заодно посмотреть на остаток заката за полем, на туман над речкой, на затихшие и засыпающие дома. Самый дальний, крайний на улице дом тети Зои и дяди Шуры уже почти слился с темнотой, соседний дом Голофаевых готовился к этому – как будто темнота входила, вползала на улицу со стороны поля.

Колодец был напротив двух домов Ганжиных с общим двором. В новом доме жили Сергей и Марыля с детьми, старшим из которых был тот самый Мишка, а в старом баба Саша. Я шел от своего дома, который был седьмым от края улицы, миновал дом Панаса и Марфы и сына их Павла, следующий Гайковых, бабы Моти и деда Ивана, у них было много взрослых детей, живших отдельно и в нашей деревне, и где-то в других местах, – и подходил уже к колодцу. Я сейчас улыбаюсь подробному упоминанию домов, соседей и вспоминаю, что и тогда во мне проносилось такое же перечисление. Это было моим обычным сопровождением неторопливого вечернего прохода по улице к колодцу за водой. Это было расширением пространства, думаю я сейчас. Без него все прошло бы и исчезло.

Я увидел в колодце и звезды, и их искры. Все как всегда. И когда колодезный журавель надо мной поднялся, дернулся и застыл, так же застыл и я. Рядом стояла баба Саша Ганжина, вся в черном, с темным круглым лицом, и смотрела на меня немигающими глазами. Все в деревне считали ее колдуньей, и я вдруг понял: попался. Никуда не сдвинуться мне с этого места, я окаменею. Я почувствовал страшный холод. Даже руку не мог поднять, но вдруг стал шептать слова, которым научила меня бабушка: «Спас ты мой спаситель, Спас мой сохранитель! Спаси меня, Господи, в поле и в доме, в пути и в дороге, от грома гремучего, от гада ползучего, от всякой болезни, от напрасной смерти. Спаси меня, Господи, и помилуй. Аминь!»